Читать онлайн книгу "Детский сеанс. Долгая счастливая история белорусского игрового кино для детей"

Детский сеанс. Долгая счастливая история белорусского игрового кино для детей
Мария Георгиевна Костюкович


Нон-фикшн «Детский сеанс», возможно, первый пристальный взгляд на белорусское детское кино. Его история зрителям почти не известна, хотя белорусские детские фильмы – «Девочка ищет отца», «Бронзовая птица», «Приключения Буратино», «По секрету всему свету» и другие – полюбились нескольким поколениям детей и для многих стали драгоценностью, без которой невозможно представить детство. Восстанавливая истории постановок по архивным материалам и свидетельствам, разбирая сюжеты сценариев и фильмов, автор рассказывает о том, как возникло и росло советское и белорусское детское кино, каким оно изображало детский и взрослый мир, какие ценности и модели поведения предлагало зрителям. Это делает книгу "Детский сеанс" попыткой ответить на вопрос, какого зрителя вырастило советское и постсоветское детское кино и почему мы, зрители этих фильмов, видим мир так, а не иначе.





Мария Костюкович

Детский сеанс. Долгая счастливая история белорусского игрового кино для детей












Резензенты:

С.Г. Маслинская, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН;

О. И. Сильванович, кандидат искусствоведения




О чем эта книга


Ключ к детскому кино прост: кинематограф состоит в родстве с детством. Тайна эта открылась почти сразу, как братья Люмьер показали на бульваре Капуцинок свои фильмы, или раньше, когда Эмиль Рейно[1 - 28 октября 1892 года француз Эмиль Рейно показал зрителям свои «светящиеся пантомимы», первые мультфильмы, нарисованные на целлулоиде. Его называют зачинателем анимации. В 1895 году изобретение кинематографа разорило его, он в отчаянье разбил свой проекционный аппарат праксиноскоп и выбросил фильмы в Сену – уцелели только две пленки.] устроил первый сеанс нарисованных движущихся картинок.

Каждый, кто входит в зрительный зал, попадает в детство, где в луче света возникают видения. Каждый, кто смотрит на экран, вновь становится ребенком и завороженно следит за движением картинок. Ему нужно удостовериться в том, что мир велик и все в нем велико и возможно. Кинематограф продает эту иллюзию по сходной цене, и каждый, кто покупает билет в кино, платит за то, чтобы побыть ребенком.

Детский кинематограф трудноуловим и плохо поддается определению: что такое детское кино и чем оно принципиально отличается от остального кино, и почему есть кино для детей, а есть просто кино о детях, которое вряд ли найдет детский отклик? Детский кинематограф окутан недоразумениями и сомнениями, даже его утвержденное определение остается в пределах очаровательной тавтологии. По кинословарю детское кино – это кино, создаваемое специально для детей и подростков и названное так по аналогии с детской литературой[2 - Кино : энциклопедический словарь / Гл. ред. С.И. Юткевич ; редкол. Ю. С. Афанасьев, В. Е. Баскаков, И. В. Вайсфельд и др. – М.: Сов. энциклопедия, 1987. – С. 119.]. Трудность вот в чем: как определить, предназначен фильм для детей или нет? А если фильм, предназначенный детям, адресуется и взрослым или он совсем не рассчитывал на детей, но вдруг им полюбился? Дети ведь самые непредсказуемые зрители. В 1920-е годы они бегали смотреть взрослого «Багдадского вора», а в 1990-е – «Терминатора». Может, нет никакого детского кино? Давайте потратим несколько страниц на то, чтобы выяснить, что такое детское кино, а для начала примем это простое условие – детское кино предназначено для просмотра детьми. Остается понять, чем детский зритель отличается от взрослого и почему детское кино – особенный репертуар.

Строго говоря, репертуарная категория «детский фильм» появилась и прижилась только в кино социалистических стран – СССР, Китая, Чехословакии, Венгрии, Югославии, ГДР – и их современных преемников. В американском кинематографе, например, «детского» кино никогда не было – зато есть семейное, с детским совпадающее частично. Детское кино тоже, как взрослое, бывает игровым, документальным и анимационным. Эта книга – об игровом.

Самым очевидным признаком, который отличает взрослое кино от детского, может показаться главный герой – ребенок. Так должно бы по определению быть, чтобы дети-зрители легко себя с ним отождествили. Но полно детских фильмов со взрослым главным героем – Иваном-дураком, или Садко, или Айболитом. Полно и фильмов, в которых главный герой ребенок, но они детскому зрителю не предназначены, как «Иваново детство» Андрея Тарковского.

Можно найти опору хотя бы в простом с виду знании, кто такие дети и чем они отличаются от взрослых. В этом вопросе тоже нет научного согласия, но забавный научный компромисс выглядит так: по Конвенции о правах ребенка дети – это человеческие существа в возрасте от рождения до восемнадцати лет. Решением Всемирной организации здравоохранения люди в возрасте от десяти до двадцати лет считаются к тому же подростками. Можно поискать различие между детским и взрослым кино в отличиях детей от взрослых. Хотя к детям очень долго не испытывали особенного трепета, считая их несовершенными взрослыми, поэтому детство кончалось рано и большой заботы не получало[3 - Об этом: Арьес, Ф. Ребёнок и семейная жизнь при старом порядке. Екатеринбург: Изд?во Уральского университета, 1999.]. До начала двадцатого века детский труд был в порядке вещей, а кое-где по сей день остается. И все же дети отличаются от взрослых хотя бы тем, что их опыт познания еще чрезвычайно мал, но они познают мир непрестанно и неутомимо. Познание – естественный способ жизни ребенка. Важная особенность этого занятия – способность вжиться в образ познаваемого предмета, существа и явления. Так, совсем маленькие дети хотят быть тучкой или собакой, а более взрослые отождествляют себя с героями произведений. Они увлеченно вживаются во всякую историю, оказывая ей честь считаться неоспоримо истинной, очевидно случившейся.

Альфред Адлер предположил, что дети, в отличие от взрослых, живут в постоянном ощущении своей неполноценности: они зависят от взрослых и вынуждены подчиняться им во всем, от распорядка дня до выбора жизненных ценностей[4 - Адлер, А. Воспитание детей. Взаимодействие полов / Серия «Выдающиеся мыслители». Ростов?на?Дону, Феникс, 1998.]. Заветная мечта детей – вырасти, побороть единственную бесспорную неполноценность: возраст. Дети со страстью прикипают к историям, в которых герой преодолевает свое несовершенство: к историям о подвигах супергероев и триумфах неудачников, ко всему, что отсылает к самому победительному мифу о сражении Давида с Голиафом. Может быть, этим объясняется и долгожительство детского сюжета-перевертыша, в котором дети и взрослые меняются местами, и вообще частую в детских сюжетах ролевую перестановку детей и взрослых.

Но даже если применить к детскому кино элементарную возрастную градацию и тем решить проблему определения, то не выйдет уравнять трехлетнего ребенка с семнадцатилетним подростком, хотя оба считаются детьми. Большое детство – это несколько разных детств, и из каждого ребенок, как змейка из старой шкурки, выбирается новым существом.

Периодизаций детства множество, по разным критериям: возрастному, физиологическому, педагогическому, и по смешанным критериям тоже – социально-педагогическому или психосоциальному. Но все подходы сводятся к общей формуле детства, которое состоит из четырех этапов. До года-полутора длится младенчество, с года до трех проходит раннее детство, с трех до одиннадцати-двенадцати лет – детство, за которым следует отрочество и, лет с семнадцати, юность. В некоторых периодизациях, например, в трактовке Эрика Эриксона период детства делится еще на возраст игры (с трех до шести лет) и школьный возраст (с шести до двенадцати лет)[5 - Эриксон, Э. Г. Детство и общество / пер. [с англ.] и науч. ред. А. А. Алексеев. СПб.: Летний сад, 2000.]. По версии Николая Гундобина, принятой в странах СНГ, время 3—7 лет называется первым периодом детства, или дошкольным возрастом, с 7 лет начинается второй период детства, который длится у девочек до 11 лет, а у мальчиков до двенадцати, а потом наступает старший школьный возраст и юность[6 - Гундобин, Н. П. Особенности детского возраста : Основные факты к изучению дет. болезней. СПб.: журн. «Практ. Медицина» 1906.]. Лев Выготский заметил кризисы, которыми один спокойный этап развития отделяется от другого: взрослея, ребенок переживает кризисы новорожденности, одного года, трех, семи, одиннадцати и семнадцати лет. Тогда дети, к великому гневу взрослых, трудно поддаются воспитанию и требуют терпения, но эти кризисы важны для детского роста: проживая их, дети приобретают новые в сравнении с предыдущим возрастом навыки и душевные свойства[7 - Выготский, Л. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 4. Детская психология / под. ред. Д. Б. Эльконина. М.: Педагогика, 1984.].

В дошкольном детстве, начиная себя осознавать, ребенок проживает кризис социальных отношений. Это время бескомпромиссных утверждений «Я сам» и первого отделения ребенка от взрослых. Мир детства перестает быть миром вещей и становится миром, в котором живут взрослые люди. Дети впервые интересуются своим отражением в зеркале – тем, как они выглядят в глазах других людей. Они начинают бунтовать против взрослых, проявляя и негативизм, и строптивость, и просто самостоятельность. Пережив этот кризис, дети узнают разницу между «я хочу» и «я должен» и продолжают большой труд познания. Они учатся образному мышлению и контролю над эмоциями, узнают, что чужие чувства могут отличаться от их собственных. Но пока их главный навык – воображение. В три года с подражания взрослым начинается важнейшее дело детства – игра, сначала сюжетная, потом ролевая, а накануне школы уже игра по правилам. Играя дети общаются и учатся понимать чужие чувства, но единственным мерилом во всем для них остаются взрослые: дети считают свое мнение или оценку верной, если она совпадает со мнением взрослых.

Проживая кризис семи лет, дошколенок превращается в школьника. У него появляется новое окружение, новый статус и новая ответственность – нужно учиться осознавать свою роль в общественных отношениях. В этом кризисе дети утрачивают детскую непосредственность, потому что между желанием и действием впервые встает переживание о том, какое значение это действие будет иметь. Ребенок становится шутом, паясничает и манерничает и, тем не менее, учится разбираться в своих чувствах: теперь сердясь, он понимает, что сердит. Он учится обобщать переживания, управлять вниманием и памятью, как никогда нуждается в уважении и требует его. Он проводит все больше времени со сверстниками и утверждается в коллективе. Его конформизм усиливается и к двенадцати годам достигает пика. Игры обрастают правилами и обособляются от посторонних: возникают тайны, шифры, пароли и метки, секретные языки, ритуалы, известные только своим. Мир детства всеми силами отграничивается от мира взрослых и стремится с ним соревноваться. Образное мышление превращается в словесно-логическое, «память становится мыслящей, а восприятие думающим»[8 - Эльконин, Д. Б. Избранные психологические труды. М.: Педагогика, 1989. С. 55.].

Следующий кризис случается лет в тринадцать. Он превращает детство в отрочество: эмоциональная независимость от родителей и других взрослых становится нужной, как воздух, выбор профессии затмевает важностью все другие дела, дорогие для младших школьников. Этот кризис взрослости так обессиливает детей, что у всех снижаются способности даже к тем занятиям, в которых они одарены, тем более к учебе. Из словесно-логического мышления прорастает абстрактное, подросток начинает мыслить не конкретными образами, а понятиями. Это требует усилий, все конкретное, прежде увлекавшее детей (зоология, минералогия, коллекционирование), больше не вызывает интереса. Ребенок, любивший рисование, начинает любить музыку.

Новый механизм мышления вызывает известный подростковый критицизм, рефлексию и скепсис по отношению ко всем известным и очевидным явлениям. Мир раскалывается на пространство внутренних переживаний и внешних испытаний, исчезает связь с собой прежним. Хочется быть непохожим на всех, но так, чтобы все это признали. А еще ошеломительная и пугающая тайна сексуального влечения, взросление телесное. Это опрокидывает подростка навзничь, он теряет ориентиры и мечется между желанием оставаться маленьким и стремлением доказать свою взрослость. Наравне с утверждением «Я» возникает важное «Мы». Подростки существа стайные, конформные, насупленные. Они увлекаются романтикой, пишут стихи, хранят в дневниках тайны и мечтают о большой взрослой жизни. Они раз за разом пересматривают свой жизненный план, который становится главным итогом большого труда отрочества.

Если детский кинематограф – это всего лишь тот, что предназначен для детей, то для какого из воплощений ребенка: пятилетнего или пятнадцатилетнего? Разумеется, для каждого. Но если поправить определение и указать, что детский кинематограф соблюдает интересы детей, это вряд ли будет верным: чаще он все-таки защищает интересы взрослых и предлагает одобренные ими увлечения, ценности, модели поведения. Случается, дети остаются к ним равнодушны, но и такие фильмы остаются в границах детского кино.

Из этого можно сделать несимпатичный вывод о том, что детям не очень-то нужно специальное детское кино: они найдут интересное и полезное в любом взрослом фильме. Скучное и бесполезное, если его нельзя избежать, будет переиначено, пока в нем не проявится увлекательное. Будем честны, дети не нуждаются в особой опеке, которой их призван окутать детский кинематограф, – они легко обойдутся без него, найдут ему, возможно, недостойную, но полновесную замену. По этой причине большинство советских исследований детского кинематографа замыкаются в экологии экрана – фиксируют, не разрушительны ли для детского сознания те или иные кинематографические смыслы и образы, и если отступают от такой традиции, то в сторону критики ценностных и нравственных основ детских фильмов. Дети впечатлительны, что поделать, а еще маловосприимчивы к усложненному киноязыку. Дети любят повторение – особенно повторение того, что им однажды понравилось.

Хорошо, пускай самый важный признак детского кино все-таки детский зритель. Тогда нужно бы признать и то, что фильмы для детей отличаются от фильмов для взрослых так же, как детское восприятие отличается от взрослого: они изложены более лапидарным, рафинированным языком, наделены другим темпом и более активным внешним действием, а герои в них сведены к простым наборам понятных черт. Детские фильмы мифологизированы: это значит, любая история в детском фильме стремится сжаться в универсальный миф. Но эти уязвимые приметы часто встречаются в фильмах для взрослых зрителей, потому что кино любит обращаться к одному существу, найденному Эриком Берном, – ко внутреннему ребенку[9 - Берн, Э. Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры / пер. с англ. А. Грузберга. М.: Эксмо, 2008.]. Кино заставляет нас понять и искренне поверить в то, что происходит на экране, почувствовать это и стать в каком-то смысле ребенком. Это он как будто живет в душе каждого из нас и заставляет нас творить, и капризничать, и ощущать себя то всемогущими, то беспомощными. Это он в восторге от боевиков и в благостном испуге от фильмов ужасов. Но ребенок, живущий в каждом взрослом, иногда не выносит детских фильмов, которые, как ни удивительно, нравятся детям. Как тогда быть с разграничением детского и взрослого кино?

Вот последний, самый уязвимый довод – трудноуловимая, спорная категория детского, на которую давно ведется большая научная охота. Очень простыми и неточными словами, детское – это все, что принадлежит только детству и характеризует только его: все детские тайны, места, настроения, ожидания, эмоции, события, предметы, все, что вместе с детством утрачивается. В основе детского кино лежит эта заветная категория. Главное содержание детского фильма, может быть, образ детства, созвучного возрасту главного зрителя. Только и это простое определение трудно объяснить, ведь образ детства многослоен. Он складывается из множества очевидных и неявных элементов: из образов главного героя и его действия, которые так или иначе соотносятся с возрастом зрительского детства, отзываются на его интерес. С этим ничего не поделаешь, будь герой ровесником зрителя или человеком старшим, реалистическим или сказочным героем, его характер, мировоззрение и способ действия, его заботы должны быть созвучны зрительским.

Помимо образа героя и действия, в образ детства вливается образ мира, а он мозаично складывается из образа семьи, дома, ближнего и дальнего круга общения, из образа отношений героя с его близкими и отдаленными людьми, и еще из образа отношений в кругу детей и между детьми и взрослыми. Важен еще собирательный образ взрослых и авторское отношение к нему, ведь зритель отождествляет себя не только с главным, но и со всеми другими героями, а образ взрослого служит ребенку неизменным ориентиром.

Чего еще не хватает в этом образе детства? Образа сущностных для детства отношений: дружбы и друга, вражды и врага, цели и мечты, иначе говоря, образов «своих» и «чужих» и общего отношения к настоящему и будущему, потому что будущее – единственное, что неоспоримо и целиком принадлежит ребенку, это ведь цель его взросления. Вы наверняка замечали, что во всех – хорошо, без малого во всех – детских фильмах так или иначе говорится о будущем и проводится прозрачная линия вперед. Она покажется более отчетливой, если вы вспомните, что большинство взрослых фильмов избегают говорить о будущем, даже оставляя финал открытым.

Иногда фильму передается и детское мировоззрение его зрителя: особый строй отношений с окружающим миром и особенное детское ощущение времени и возраста, всегда относительное, отмеряемое сопоставлением – так младший из братьев считается маленьким, а старший старым, моложавый безусый герой причисляется к детям, а бородатый, пусть и молодой, ко взрослым.

Кино для взрослых, пускай и посвященное детям, отличается от детских фильмов более сложным кинематографическим языком, а обычно еще и «взрослым ракурсом»: когда история представляется увиденной взрослыми, а не детскими глазами, рассказанной от имени взрослого, а не ребенка. Зритель редко осознает этот фокус – чьими глазами ему предлагают смотреть кино, вроде бы оставаясь непричастным наблюдателем объективно происходящего действия. Эта примета позволяет выделить такой же уязвимый «детский ракурс» и, может быть, особенный образ рассказчикаребенка, от чьего лица излагается сюжет фильма. Он часто незрим, но его возраст и способ видения и изображения мира понятен и близок ребенку. Здесь тоже бывают закавыки: фильм «Сережа» Георгия Данелия и Игоря Таланкина почти целиком снят буквально с детского, низкого ракурса и излагает сюжет о ребенке, но его рассказчик не детям адресует свою историю, данную со взрослой точки зрения. В книге будет немного и о таких фильмах, и вы убедитесь, что они заполняли важные смысловые лакуны в детском кино, а некоторые серьезно на него повлияли.

Фильмы со взрослым ракурсом тоже могут увлечь детей, если какая-то часть образности отзовется их эмоциональному опыту. Правда, в таких фильмах обычно нет важной для взрослых (и не самой интересной для детей) воспитательной части, или воспитательного нарратива, часто значимого в детских произведениях. Дети, правда, мало нуждаются в намеренной дидактике, просто потому что они учатся у всего на свете, а не только у поучительных историй. Из них-то дети умеют извлекать немыслимые, не предусмотренные взрослыми уроки.

По справедливости стоит еще уточнить: в детском кино, как в детской литературе, есть центр и окраина. В центре – предназначенные детям фильмы, а вокруг тьма не адресованных им фильмов, которые дети смотрят сами. Благодаря таким, «окраинным» фильмам сугубо детское кино сообщается с кино взрослым, и детская культура выходит в более сложную, требующую роста культуру взрослых. С другой, взрослой, стороны навстречу сугубо детскому кино протягивается линия фильмов о детях для взрослых зрителей, как мост между детским и взрослым мирами. Кажется, так на самом деле устроено детское кино. Эта книга – о его центре, немного об окраине и чуть-чуть об этом, почти Калиновом мостике.

Остановлюсь на том, что детское кино – это все множество адресованных детям фильмов, в которых главным содержанием является многослойный образ детства, созвучного возрасту зрителя-ребенка и преподнесенного в детском ракурсе.

Однажды белорусский кинематограф прославился именно фильмами для детей. Если ваше детство пришлось на советские годы, вы наверняка помните «Приключения Буратино» и «Город мастеров», «Бронзовую птицу» и «Миколку-паровоза»: они в разное время поставлены на киностудии «Беларусьфильм». Множество других отличных детских фильмов, знакомых едва ли не каждому жителю постсоветских стран, тоже созданы белорусскими авторами, просто зритель обращает мало внимания на то, какой студии принадлежит фильм. Какой бы ни принадлежал, он все равно принадлежит бесспорно большему – детству, а оно о происхождении не беспокоится.

Эта книга задумывалась для того, чтобы показать белорусское детское игровое кино другим – не расплывчатым и анонимным, каким его хранит память о детстве, а разнообразным и названным. Показать, какого множества тем оно коснулось, как много героев создало и как много авторов объединило, а главное, как от эпохи к эпохе оно менялось, отображая и метаморфозы детства в двадцатом и двадцать первом веках.

Вы узнаете его становление, расцвет и то, что случилось после расцвета. Увидите разные образы детства, созданные в разные кинематографические эпохи, узнаете, чем и почему они отличаются. Вспомните разные модели поведения, которые предлагал детям белорусский и советский кинематограф, создавая для них разных персонажей. Выявите закономерности, не упустите частностей и, углубившись в археологию белорусского детского кино, обратите внимание и на отдельные фильмы: их образный строй, драматургию, историю создания, которая часто проясняет некоторые их невнятные черты, а иногда оказывается интереснее фильмов (к счастью, случается такое редко). Вы не обойдете вниманием авторов – драматургов, режиссеров, кинооператоров, редакторов, актеров, художников-постановщиков и композиторов, и особенно тех, кто создал целые кинематографические эпохи. Проявится и контекст, в котором росло белорусское детское кино. Попробуем по фильмам распознать, какими представлениями о мире, детстве и детях жила в разное время детская культура, официальная и повседневная, чему учили детей, о чем с ними через фильмы говорили и каким языком, какие ценности взрослые прививали детям и что считали ценным сами дети. А главное, как менялось детство и представление о нем у разных поколений детей – и какие изменения считали нужным отображать в игровых фильмах.

Здесь мы рискуем вылететь в открытый космос и в нем заплутать, потому что границы детской культуры необозримы. Во всяком случае, они гораздо шире, чем границы этой книги, читательское терпение и мои научные возможности. И все же главные вещи, которые касаются белорусского кино, будут упомянуты.

Для удобства я буду держаться хронологии, начав с начала белорусского кино и двигаясь к его настоящему, но иногда буду отступать от нее, если этого потребует тема и образ детства, хронологии не повинующийся, ведь он наша главная цель.

Некоторые читатели усомнятся в правильности такого подхода и скажут, что для большого отрезка истории кино неверно говорить о кинематографе белорусском, или украинском, или российском, потому что был один на всех, большой советский кинематограф, а вести генеалогию белорусского кино исключительно от киностудии, создавшей фильм, наивно или спекулятивно. Таких читателей я переубеждать не стану, а только скажу, что присвоить историю советского кино я не пытаюсь. Кинематограф – феномен индустриальный и синтетический, невозможный вне финансово-производственной системы. На одном этапе развития кинематограф в Беларуси ограничивался одной-единственной киностудией «Беларусьфильм», элементом большой сети советской киноиндустрии и советского кинематографа. Язык и мировоззрение белорусского кинематографа сложились в репертуаре этой киностудии, в культурном и бюрократическом взаимодействии с другими элементами советской киноиндустрии, поэтому нет ничего страшного в том, чтобы взять фильмографию «Беларусьфильма» и восстановить по ней часть истории детского кино советского времени в доступном нам объеме: его часть, созданную на белорусской киностудии, которая обеспечивала культурную и профессиональную преемственность белорусского кино. К сожалению, у меня недостаточно материала, чтобы расширить исследование до масштабов всего советского детского кино, но такой задачи я и не ставлю. Тем не менее главные его черты будут описаны, и вы увидите, как занятно они иногда преломлялись в белорусских фильмах.

Некоторым читателям, вероятно, не хватит обзора, сопоставления белорусского детского кино с другим советским детским кино – украинским, российским, грузинским и др. Думается, для такого сопоставления еще не пришло время – или его давно упустили. Так или иначе, вы не найдете в книге сравнения «локальных кинематографий» и выводов о том, как белорусское кино отличалось от любого другого. Я позволю себе ограничиться тем, что сейчас в моих силах и интересах, и не лить масла в спекулятивные споры о советском наследии, для которых, похоже, еще не найдено адекватного языка. К тому же, провести такое сравнение мне не дает твердое убеждение в том, что своеобразие познается не в сопоставлении, зато им провоцируются идеологические распри. Этой сложной задаче лучше дождаться исследователя с подходящими убеждениями и иной профессиональной оснасткой.

Другим читателям может показаться, что интерес мой к контексту, в котором существовал «Беларусьфильм» и белорусское кино, по мере повествования угасает и складывается впечатление, будто белорусское кино с течением времени теряет связи с другими советскими – и постсоветскими – кинематографиями. С одной стороны, это не иллюзия, так и есть: история белорусского кино – это история постепенной эмансипации, которая завершилась почти безысходной изоляцией. С другой, объясню это моей авторской неловкостью и стремлением уберечь нежный объект исследования от парализующего давления контекста, чересчур объемного.

Понимаю, что такой подход уязвим, как всякий другой, не претендующий на всеохватность. Страны, когда-то составлявшие одну, давно живут раздельно, но иногда по привычке тоскуют по всеохватному, цельному, подробному, невозможному взгляду на все, что касается советской культуры, возможно, оттого, что его, по-настоящему, не было и в советское время. Надеюсь, когда-нибудь советский детский кинематограф получит свой достоверный портрет в полный рост, хотя сейчас эта задача по многим причинам невыполнима.

Это исследование – поиск ответа на вопрос: почему экранный образ детства вдруг перестает быть узнаваемым? Какие ключи к образу детства одной эпохи теряются с наступлением другой эпохи – и один образ детства сразу становится непонятным детям другой эпохи или другой культуры? На поверхности лежит один ответ: из жизни уходят действительные приметы эпохи, и новое поколение детей не может включить их в свой эмоциональный и практический опыт, а значит, не может и понять их экранный образ. Дети из 1990-х вряд ли поймут эмоциональный опыт послевоенного пионера, а детям 2000-х покажутся скучными киносказки 1930-х. Но, похоже, дело не только в смене эпох и внешних атрибутов детства. Разберемся, как неостановимая эрозия проникает в экранные образы детства: какие ключи к культурным кодам не передаются от одного экранного детства другому и какие передаются. Проще говоря, что роднит детства всех эпох в фильмах и что их разделяет. И почему белорусский кинематограф для детей оставлял именно такие образы детства.

В поиске ответа я обращусь к помощи предшественников, исследователей белорусского кино, и шире – советского кино, и еще шире – кинематографа как такового, и совсем широко – детской и не только детской культуры: источники, упоминаемые в тексте, обозначены в квадратных скобках, а в конце книги перечислены основные исследования, полезные всем, кто интересуется детством. В книге изредка встретятся строгие научные термины, вроде «мифологемы», «дискурса» и «хронотопа» – многие неподготовленным читателям интуитивно понятны, другие объяснены в тексте, а отдельные упомянутые факты из истории кино подробнее описаны в комментариях.

Белорусское детское кино никогда не осмеливалось отнимать у исследователей научного внимания и отдельного издания. Искусствоведы уделяли ему внимание время от времени, обычно подытоживая какой-то отрезок жизни всего белорусского кино. Это значит, что биография белорусского детского кино отрывочна, слита с историей взрослого белорусского кино и рассеяна по разным исследованиям разной направленности и глубины. Все они благоразумно не выходят за границы искусствоведческого подхода – и я не буду. Первыми обстоятельно описали белорусские детские фильмы Анатолий Красинский, Вацлав Смаль и Георгий Тарасевич[10 - Красiнскi, А. В. Беларускае кiно: кароткi нарыс / А. В. Красiнскi, В. І. Смаль, Г. П. Тарасевiч ; рэд. М. Ц. Лынькоy. Мiнск: Выд ва Акад. Навук БССР, 1962.]. Их научно-популярный очерк, один из первых исторических очерков о белорусском кино, еще не выходил – да и не мог выйти – за пределы простого описания событийного ряда. Позднее более пристальный и проницательный взгляд на детское кино обратила Ефросинья Бондарева, когда в юбилейном сборнике «Кино советской Белоруссии» опубликовала очерк о творчестве Льва Голуба, первого и крупнейшего режиссера белорусского детского кино[11 - Бондарева, Е. Л. По важнейшему адресу / Кино Советской Белоруссии: статьи, очерки, беседы / Сост. Е. Л. Бондарева. М.: Искусство, 1975. С. 138–151.].

Первое обзорное историческое описание глубиной в сорок лет появилось, когда детское кино стало успешным репертуарным направлением. Это очерк Бориса Светлова и Аллы Чернушевич «О детях и для детей» в сборнике статей «Современное белорусское кино»[12 - Светлов, Б., Чернушевич, А. О детях и для детей // Современное белорусское кино. Минск, 1985.].

Самым подробным исследованием стала глава в третьем томе четырехтомника «Гiсторыя кiнамастацтва Беларусi». В ней уже выделены жанрово-тематические направления и типы персонажей белорусского детского кино: фильмы исторических тем с изображением детства на фоне исторической эпохи; сказки, фантастические и приключенческие фильмы, где ребенок-рыцарь связан с возвышенным миром идеала; реалистические фильмы о драматической судьбе подростка в социальных катаклизмах, где действует ребенок-маргинал[13 - Дзiцячае кiно Беларусi / В. Нячай // Гiсторыя кiнамастацтва Беларусi : у 4 т. Т. 3 : Тэлевiзiйнае кiно: 1956–2002 гг. / навук. рэд. В. Ф. Нячай. Мiнск : Беларус. навука, 2002. С. 188–217.].

Традиция описывать фильмы по жанровым и тематическим приметам, согласуя их с характеристикой главного героя, укрепилась и в похожем на точку очерке – разделе в коллективной монографии «Беларусы. Том 12. Экраннае мастацтва». В нем педантично описано развитие игрового кино для детей с точки зрения жанра и трактовки детских образов от 1920 х к 2000 м, в той мере, в какой это допускает обзор итогов и достижений белорусского кино[14 - Нячай, В. Ф. Дзiцячае кiно Беларусi / Беларусы. Т. 12. Экраннае мастацтва / А. В. Красiнскi [i iнш.] ; рэдкал. : А. В. Красiнскi [i iнш.] ; Нац. акад. навук Беларусi, Ін т мастацтвазнаyства, этнаграфii i фальклору iмя К. Крапiвы. Мiнск : Беларус. навука, 2009. С. 311–338.]. Ольге Нечай принадлежат еще статьи, нежно касающиеся образов детей и детства в белорусском кино, – «Образ ребенка в белорусской экранной культуре»[15 - Нечай, О. Ф. Образ ребенка в белорусской экранной культуре / Антропология на рубеже веков : мат?лы ІХ междунар. конф. «Экология человека в постчернобыльский период». Мн., 2002.] и «Образы социальных сирот в кино»[16 - Нечай, О. Ф. Образы социальных сирот в кино / Экологическая антропология. Ежегодник : мат?лы ІХ междунар. конф. «Экология человека в постчернобыльский период». Мн., 2003.].

Словом, при всем внимании киноведов к белорусскому детскому кино оно никогда не рассматривалось цельно, обособленно от общего кинематографического процесса, который, как взрослый ребенку, не позволял ему самостоятельности. Надеюсь, эта книга даст ему свободу, которой требует детство, откроет малоизвестные факты или чуть иначе подаст знакомые фильмы, сделает ближе вроде бы известных авторов и персонажей, научит понимать детские фильмы – и может быть, поможет понять, почему мы, бывшие дети, выросли такими, а не другими. Книга не даст исчерпывающих и неопровержимо верных ответов на все вопросы о детском кино, но будет здорово, если она поможет задать новые вопросы. В книге хватает уязвимых мест, и я благодарю читателей за милосердие к противоречиям, без которых человек всегда подозрителен, а книга скучна.

В книге много фотографий, которые напомнят вам о фильмах из детства: они взяты из фондов Белорусского государственного архива-музея литературы и искусства, Белорусского государственного архива кинофотофонодокументов, архива отдела экранных искусств Центра исследований белорусской культуры, языка и литературы Национальной академии наук Беларуси, а также из личного архива Екатерины Ляхницкой.




Начало



Принято считать, что никакого такого начала у детского кино не было – что детского кино вообще не было, пока его не выдумали советские чиновники. Принято считать, что дореволюционный кинематограф был к своим зрителям глух и тем нечаянно помог советской идеологии, а та увидела, что кино можно использовать в своих целях – вот и для воспитания детей в большевистском духе. Но неверно говорить, что детское кино вырастили искусственно, как гомункулуса. Обаятельные фильмы начала двадцатого века ясно подсказывают, что кинематограф шел в направлении детства, и этот тихий ход безо всякого принуждения привел к особенному детскому репертуару.

В начале столетия кинематограф был новым, дивным, цельным аттракционом, его трюкам чистосердечно, как дети, изумлялись зрители всех возрастов. Детский репертуар, как репертуар с возрастным цензом, мог выделиться в этом кинематографическом целом только после более ранних и важных разделов, по темам и жанрам, и еще более ранних – по длительности и цели фильмов. К концу первого десятилетия из массива чудес выделилась анимация, за нею игровое кино. Оно стало наращивать индустрию и предлагать зрителям разное: одним сценки с погонями, другим – с поцелуями, третьим – с пинками и пощечинами. Так появились основные жанровые группы, и только освоив это разнообразие, кинематограф стал сортировать репертуар по возрасту зрителей и другим неожиданным приметам: детское кино, молодежное кино и кино для ценителей усложненной эстетики, кино для интеллектуалов, кино экспериментальное и другие диковины на любой вкус.

Так первую экранизацию «Алисы в Стране чудес», поставленную в Великобритании в 1903 году, можно считать первым – пусть ненамеренно – детским фильмом, потому что лапидарный пересказ истории, ее сентиментальное упрощение могло быть в угоду не «ярмарочной публике», а детям. Вторая, американская экранизация «Алисы в стране чудес» 1915 года уже бесспорно адресовалась детям, а позднее детскую нишу занял Уолт Дисней, создав в начале 1920-х годов анимационную серию приключений девочки Алисы.

Детское кино появилось так же естественно, как детский фольклор, который хранится только в детской памяти, но каким-то непостижимым образом передается от поколения поколению. Так же закономерно, как детские книги, бойскаутские лагеря и воскресные школы, как вера в Деда Мороза и Бабая. Детское кино было тем более необходимо в государстве, где после Первой Мировой и Гражданской войн жили семь миллионов детей-беспризорников[17 - Кривоносов, А. Н. Исторический опыт борьбы с беспризорностью / Государство и право. 2003. № 7 С. 92–98.].

Дискуссии о детском кино начались в Российской Империи еще до Первой мировой войны – их нервный ход хорошо описан Анной Коваловой[18 - Ковалова, А. Дореволюционное кино и… дети / Киноведческие записки. 2010. № 94/95. С. 362–377.]. По разным оценкам, почти половина посетителей кинотеатров были детьми, но необходимость в особенном, детском репертуаре признавали только с позиций нравственности: просто беспокоились о том, как бы взрослый репертуар не навредил детям, не испортил их вкус, не подтолкнул их к какой-нибудь пропасти. Неискоренимое стремление уберечь детей от чего-нибудь пагубного привело к тому, что в 1914 году петербургским учащимся официально запретили посещать кинотеатры (в других городах империи, насколько можно судить, таких запретов не было, но дискуссии о чистоте репертуара для детей тоже шли). Годом раньше много шуму наделала статья юриста А. Зака «Кинематограф и детская преступность», внушительная попытка связать кино и детскую преступность с помощью статистики и доказать, что дети совершают преступления под влиянием кино, а не социальной среды. Это были аргументы против кино как такового, а не в пользу детского кинематографа, но и в них можно заметить, что качеством, которое отличает желаемый детский репертуар от предлагаемого взрослого, считали воспитательный и просветительский смысл. Беспокоились о том, чтобы фильмы, которые смотрят дети, просвещали и учили их, а не развлекали. Анна Ковалова упоминает о специальных детских сеансах в кинотеатрах Петербурга: 17 ноября 1913 года Общество содействия дошкольному воспитанию устроило два резонансных детских сеанса, правда, они отличались от обычных сеансов, «для всех», только присутствием лектора-комментатора. Такие сеансы проводились в столице империи время от времени и скупо освещались в кинопрессе – журналах «Сине-фоно», «Вестник кинематографии», «Петроградский кино-журнал», «Кинематограф» и «Проэктор».

Сколько можно судить, сеанс для детей в дореволюционном Петербурге обычно состоял из сказки (успехом пользовалась «Сказка о рыбаке и рыбке»), комических, видовых и научно-просветительских фильмов. Иногда показывали экранизации зарубежных книг, если считали их подходящими. Больше всего восторженных отзывов собирали анимационные фильмы Владислава Старевича, которого теперь считают одним из родоначальников анимации. В ателье Ханжонкова[19 - Александр Ханжонков – один из первых и крупнейших российских кинопромышленников. В его киноателье поставлен первый полнометражный игровой фильм в России – «Оборона Севастополя» – и первый кукольный мультфильм «Прекрасная Люканида, или борьба усачей с рогачами» Владислава Старевича. После октябрьской революции Ханжонков покинул страну, но через несколько лет вернулся, впрочем, его попытки возобновить кинопроизводство оказались безуспешны.], очень чуткого к интересам публики и конъюнктуре рынка, Старевич ставил превосходные кукольные фильмы по русским басням и сказкам. Они безукоризненно соответствовали всем требованиям, предъявляемым к особенному репертуару для детей, но так и не стали его основой. Кира Парамонова в качестве предшественников детских фильмов упоминает первые российские фильмы «Сказка о мертвой царевне» и «Снегурочка». Они «были лишены подлинной художественности», но началом детского кино не стали по другим причинам[20 - Парамонова, К. К. Рождение фильма для детей: Некоторые вопросы истории детского кинематографа 1918–1926 гг. : Лекция. М., 1962. С. 4]. Лишенные воспитательного и образовательного смысла, эти фильмы не ставились специально для детей, одинаково нравились детям и взрослым, показывались на всех сеансах и, несмотря на популярность, не навели Ханжонкова и других кинопромышленников на мысль о том, что свободная детская репертуарная ниша стоит внимания и вложений. С началом Первой мировой киноиндустрия и кинопрокат погрузились в проблемы потруднее репертуарных – пленочный кризис и повышение налогов. Военный патриотический подъем сказался и на киносюжетах. Разговоры о детском кино сделались тише, и отдельный детский репертуар, принципиально отличный от «общего» и «взрослого», так и не появился. Революция и Гражданская война уничтожили кинопроизводство, все пришлось начинать заново после разорения одних кинопромышленников, эмиграции других, после болезненной национализации кинодела и долгого восстановления игрового кинопроизводства в годы НЭПа – детскому кинематографу пришлось долго ждать.

Из докладной записки Витебской губернской кинофотосекции за первое полугодие 1920 года можно понять, что и в новой советской стране детским поначалу считался фильм познавательный: так, планировали «организовать систематически два-три раза в неделю дневные детские научно-просветительские сеансы, для каковой цели было приобретено значительное количество научно-видовых фильмов. К сожалению, устройство детских сеансов тормозится из-за отсутствия электрической энергии для дневных сеансов»[21 - Мастацтва Савецкай Беларусi : зб. дак. i матэрыялаy : у 2 т. Т. 1 : 1917–1941 гг. / Гал. арх. упр. пры Сав. Мiн. БССР, Ін?т гiст. партыi пры ЦК КПБ, Ін?т мастацтвазнаyства, этнаграфii i факльлору Акад. навук БССР, Цэнтр дзярж. арх. Каст. рэвалюцыi i сацыялiст. буд?ва БССР ; склад. :А. Я. Атрошчанка [i iнш.]. – Мiнск : Навука i тэхнiка, 1976. – С. 176.].

Насчет точного времени, когда в советском кино появился собственно детский репертуар, есть три точки зрения. Можно следовать официальной традиции и назвать сентябрь 1923 года, когда в Тбилиси прошла премьера «Красных дьяволят» Ивана Перестиани. Не будучи задуманным именно для детей, этот фильм отвечал всем еще туманным представлениям о детско-юношеском кино и стал самым популярным у детей советским фильмом двадцатых годов. Но еще первенство «Красных дьяволят» подкреплено тем, что это был вообще первый советский фильм, признанный бесспорной удачей и поддержанный мощной рекламной кампанией в газетах и журналах. Кира Парамонова связывает начало детского кино не с производством фильмов для детей, а с достойным, заметным детским откликом на них. По этой причине десяток детских фильмов, выпущенных в 1919—1923 годах, в историю советского детского кино не вошел: ни «Алешкина дудка» Владимира Касьянова, ни «Девочка со спичками» и «Новое платье короля» Юрия Желябужского, ни «Герасим и Муму» Чеслава Сабинского. Чуть более заметным стал, может быть, «Хвеська» Александра Ивановского, но и он не произвел должного впечатления, чтобы стать началом детского репертуара.

Или можно считать первым советским детским фильмом получасовой «Сигнал» по рассказу Гаршина, поставленный в 1918 году режиссером Александром Аркатовым. Фильм не сохранился, и теперь трудно судить, почему его причисляли к детскому кино. Обе точки отсчета спорны, и можно принять третий вариант, предложенный советской критикой 1920-х годов: первым детским фильмом считалась история запоздавшего ходока к Ленину – фильм 1924 года «Как Петюнька ездил к Ильичу» Михаила Доронина по рассказу Павла Дорохова. Сюжет его был незлобив и идеологически приятен, вероятно, поэтому решено было вести отсчет детского кино от красивого символического поклонения вождю, а не захватывающей войнушки Перестиани. Ленин только что – и в жизни, и в сюжете – умер, и сирота из детского дома Петюнька, преодолевая препятствия, едет в Москву проститься с ним. Что может быть удачнее такого фильма, во всех отношениях приятного, удобного для лиц, ответственных за кино? Тем более есть свидетельства диковинных детских игр этого времени, например, игры в похороны Ильича[22 - Урванцева, Н. Г. В. И. Ленин в детских играх 1920?х гг. / Сборники конференций НИЦ «Социосфера». 2014. № 1. С. 14–17.], так что фильм вполне отвечал и настроению детской культуры. Дети могли считать иначе и бегали в кинотеатры на «Красных дьяволят», а чаще – на магнетически великолепного багдадского вора Дугласа Фэрбенкса.

В сомнениях, от какого фильма вести историю детского кино, заметна характерная растерянность идеологов: куда же это кино вести. С одной стороны, дети обожают приключения, а с другой стороны, детей, обожающих приключения, нужно учить и воспитывать. Кинематограф величался великим воспитателем. Наркомпрос был всерьез озадачен чудовищным положением с беспризорниками и таким же чудовищным влиянием кино на детей – об этом подробно пишут Алла Сальникова и Антон Бурмистров[23 - Бурмистров, А., Сальникова, А. Советское детское игровое кино 20?х годов ХХ века и его юные зрители / Ученые записки Казанского университета. Т. 156. Кн. 3. Гуманитарные науки. 2014. С. 137.]. В двадцатые годы особенно часто и дотошно проводились зрительские опросы, изучались детские предпочтения. Вопросы в анкетах были такие, как в одной московской анкете 1926 года: «Ходишь ли ты в кино или нет; если ходишь, то сколько раз в месяц; что делаешь, когда хочется идти в кино, а денег у тебя нет; что тебе нравится больше – кино или театр, и почему; что бы ты хотел от кино». Или такие, например: «Какие из виденных в кино картин больше всего тебе понравились, а какие картины тебе не понравились, почему; на кого из виденных в кино героев тебе больше всего хотелось бы походить; почему именно на него; нравятся ли тебе картины, рисующие нашу повседневную жизнь или жизнь, непохожую на нашу, почему; нравятся ли тебе революционные картины или нет, почему; какие картины нравятся: из жизни трудящихся или богатых; какие картины тебе больше нравятся – видовые или приключенческие».

Результат был предсказуем: московские школьники, мальчики и девочки 12—13 лет, больше всего любили приключенческие фильмы: «Багдадский вор» (38.3 %), «Робин Гуд» (32.4 %), «Знак Зорро» (27.4 %), потому что там «много приключений, много трюков, много драки и смеха». Еще называли «Броненосец “Потемкин”» (27.1 %) и «Красные дьяволята» (20.7 %). Самарские школьники чаще упоминали фильмы «Робин Гуд», «Нибелунги», «Коллежский регистратор», «Мать» и «С. В.Д.». «На вопрос о том, нравятся ли им фильмы революционного содержания, 72.7 % мальчиков и 67.1 % девочек ответили утвердительно. При этом 52.2 % опрошенных предпочли фильмы «из жизни трудящихся», 17.4 % – «из жизни богатых», 29.5 % – «из жизни тех и других», 0.9 % – «ни тех, ни других». Революционные картины, по словам многих детей, ставятся слишком неинтересно и однообразно, тогда как фильмы «из жизни богатых» привлекали их «непохожестью на нашу» и уходом от повседневности»[24 - Там же. С. 138—139.].

Словом, советский кинематограф серьезно готовился угодить детям и использовать это в борьбе с беспризорностью и в воспитании нового человека. Правда, ставку он сделал на однотипные стерильные фильмы о правильных пионерах с такими же изобретательными названиями: «Ванька – юный пионер», «Остров юных пионеров», «Самый юный пионер» и т. п. Хватило нескольких лет, чтобы сложилась линия пионерских фильмов, – ей посвящена следующая глава. Эти фильмы стремительно стирались из зрительской и кинематографической памяти. Уже в 1928 году в рекомендациях к детскому просмотру значится, что снятый в 1924-м «Ванька – юный пионер», рассказывающий о «стремлении деревенских ребят в пионер-отряд», «значительно устарел»[25 - Кино?фильмы для детских кино?сеансов / М. : [«Совет по внешкольному воспитанию и педпропаганде при Губсоцвосе МОНО»], «Мосполиграф» 18 тип. им. М. И. Рогова, 1928. С. 5]. Альтернатива была одна – заграничные приключенческие фильмы, но к концу двадцатых, с началом первой пятилетки, они ушли из проката.

Вот какое событие изменило подход к детским сеансам: 24 января 1927 года по предложению Агитпропа ЦК партии Наркомпрос, при участии Общества друзей советской кинематографии[26 - Общество друзей советской кинематографии создано в августе 1925 года по инициативе Главполитпросвета Наркомпроса и Ассоциации революционной кинематографии (АРК). Оно занималось кинофикацией страны, создавало кинокружки на предприятиях и в учебных заведениях, управляло кинолюбительским движением и в целом взяло на себя просвещение с помощью кино. В 1926 году председателем правления избрали председателя Высшего совета народного хозяйства Феликса Дзержинского. В 1934 году Общество прекратило существование.], провел совещание по вопросам детского и школьного кино. Председательствовала Надежда Крупская. Ее доклад «О задачах детского кино» и стал манифестом нового детского кинематографа: «Кроме чисто учебного значения, кино имеет и огромное воспитательное значение. Мне кажется, что вообще на эту сторону дела надо обращать сугубое внимание – фильмы не только расширяют горизонт ребенка, но и дают ему определенное мировоззрение. В этом отношении мы очень беззаботны: мы не пустим говорить оратора, который будет защищать буржуазную идеологию, а в то же время мы даем фильмы, которые сильнее действуют, чем слова ораторов,– они дают то, что внедряется надолго и иногда совершено неискоренимо.

В этом отношении надо сказать, что буржуазные фильмы чрезвычайно продуманны, в них преподносится чуждая нам идеология, и это разлагающим образом действует на ребят. Конечно, ребенок может не понимать всего значения картины, но он смотрит какую-нибудь драму, где презрительно трактуется труд и где воспевается богатство, и все это гораздо больше его развращает, чем если бы он это воспринимал из устной речи.

Поэтому особенно тщательно приходится относиться к содержанию фильмов, и не в том смысле, конечно, чтобы непременно изображалось пионердвижение, чтобы проходили бесконечные ряды пионеров, где нет никакого действия, – это только даст утомление.

<…> Надо создать совершенно новый тип фильма, такой фильм, который показывал бы, например, ребят, увлекающихся каким-нибудь коллективным трудом, какой-нибудь общественно полезной работой, который показывал бы, что такое повседневная борьба за лучший порядок, дело и т. д. <…>

Вообще та повседневная борьба, которую видит ребенок вокруг себя, должна была бы в фильмах как-то отражаться.

Вскрыть работу пионеров, внутреннюю сущность ее, внутреннее сплочение ребят, создание какой-то новой организации, нового коллектива – все это целый ряд проблем, которые никоим образом не могут быть разрешены западноевропейским фильмом. Если мы можем использовать западноевропейский учебный фильм, который изображает дно морское, горы, львов, тигров и т. д., то мы не можем взять фильм, который освещает общественную жизнь с буржуазной точки зрения. Мы должны дать тут нечто новое ребятам, дать им материал, который являлся бы организующим их фактором.

Есть ребята, у которых особенно сильна способность воспринятое претворить в жизнь. Вот эта-то основная группа – которая в смысле организации вынесет из нового фильма очень много и которая послужит ядром – и поможет организовать других ребят»[27 - Крупская, Н. К. О коммунистическом воспитании школьников: Сб. статей, выступлений и писем / Сост. О. И. Грекова и др.; 2?е изд. М. : Просвещение, 1987. С. 134—135.].

Повинуясь Крупской, детский кинематограф стал буквально образцовым: он стал показывать пример – как себя вести. Советские детские фильмы заговорили о должном и начали воспитывать. А заграничные фильмы понемногу исчезли.

К этому времени в крупных союзных городах открылись первые детские кинотеатры: «Смена» и «Леший» в Ленинграде, «Кит» в Краснодаре, «Пионер-дом» в Чернигове, детский кинотеатр при Управлении московских зрелищных предприятий МОНО в Москве[28 - Лацис, А. И. Дети и кино / Главсоцвос. Наркомпрос ; под ред. Е. Угаровой; предисл. Пистрак. М. : Теа?кино?печать, тип. «Эмес», 1928. С. 26.]. Чаще всего открытие приурочивали к десятой годовщине революции. Репертуар их еще не отличался от обычных кинотеатров – только билеты были дешевле (в среднем 10 копеек при цене от 35 копеек в обычных кинотеатрах) и сеансы шли днем, а не вечером. В Минске детский кинотеатр «Юный пионер» открылся в октябре 1928-го, с билетами по 15 копеек и специальными лекционными комментариями к фильмам, которые показывали во всех кинотеатрах[29 - Воложинский, В. Где находился первый минский синематограф и о чем повествовали первые минские киноленты? / Белорусский портал TUT.by https:// news.tut.by/culture/344182.html].

К 1928 году чиновники едва-едва наметили особую, детскую репертуарную линию. Совкино, государственный монополист в кино, учредило для этого детский фонд, работавший по трем направлениям:

«1. производство фильм специально для детей;

включение в детский фонд новых и старых фильм из общего фонда, подходящих для детей без перемонтажа <…>;

Соответственный перемонтаж фильм общего фонда, пригодных для детей». Основной задачей фонда называли «отвлечение детей от чрезмерного увлечения детективной авантюрной фильмой»[30 - См. сноску 28. : Там же. С. 33]. Но в осторожных пособиях по подбору репертуара для детских сеансов по-прежнему значились «фильмы для всех», обычно приключенческие, с цензурными правками и сокращениями для детей, а больше всего было научных, просветительских фильмов[31 - Кино?фильмы для детских кино?сеансов / М. : [«Совет по внешкольному воспитанию и педпропаганде при Губсоцвосе МОНО»], «Мосполиграф» 18 тип. им. М. И. Рогова, 1928.].

Вот, например, какие фильмы предлагались для детских сеансов в Беларуси в 1928 году:

Аня-Гай (Тайна Ани Гай)

Булат-Батыр

Ваня-пионер

Винтик-шпинтик

Великий путь

Войсковые собаки

Гоги Ратиани

Два броневика

Два друга, модель и подруга

Дни борьбы и побед

Дом в сугробах

Дон Диего и Пелагея

Закон гор

Знойный принц

Золотой мед

Каштанка

Конец Санкт-Петербурга

Крылья холопа

Крыша мира

Лесная быль

Маленькие и большие

Мишка Звонов

Нефть

Нибелунги

Оторванные рукава

Падение династии Романовых

Проблема питания

Самоедский мальчик

Симфония большого города

Синий пакет

Среди зверей

Танки

Турбина № 3

Федькина правда

Цемент

Человек и ливрея

Шестая часть мира

Тараканище[32 - Сьпiс фiльм, якiя маюцца y БДК i дазволеных да дзiцячых сеансаy / Списки кинофильмов иностранного производства, изъятых Главрепеткомом Нарком? проса БССР из проката // Национальный архив Республики Беларусь. Ф. 246 Оп. 1 Д. 153. С. 53.].

В этом показательном списке стоят фильмы о революции, приключения, комедии, в том числе вполне «взрослые», мультфильмы, весомые документальные фильмы и научно-популярные, или, как их тогда называли, культурфильмы. Примечательно, что для детских сеансов рекомендовали и два импортных фильма, немецких – «Нибелунги» Фрица Ланга и «Берлин. Симфония большого города» Вальтера Руттмана, ставшие классикой,– хотя в 1928 году заграничные фильмы стали из проката изымать.

Детская культура двадцатых жила под дамокловым мечом конфликта Надежды Крупской с Корнеем Чуковским: писателя обвиняли в фантастичности, буржуазности и непрактичности его сказок. После краткого всплеска государственного интереса к детской литературе, когда вновь стали большими тиражами издавать детских поэтов и писателей, настали литературные репрессии. Жанр сказки попал под горячую руку Крупской и был нежелателен до 1933 года – пока не сменилась политическая и культурная эпоха. Идеология хотела предельно реалистических, практических, бытовых произведений для детей, без фантазийных вольностей: по мнению Крупской, это портит детям вкус и чувство действительности, им вредно витать в облаках. Конфликт этот был спором политики с искусством и отразился в детском кинематографе растерянностью и раздвоенностью: то ли оторванные от советской реальности приключения, то ли идеологичные, лукаво реалистичные и тоскливые пионерские сюжеты.

Неудивительно, что эта раздвоенность передалась и белорусскому игровому кинематографу, который едва-едва появился, тоже силой, по поспешному указу о создании национального кино. Для справедливости напомню, что в Беларуси и до революции показывали и снимали кино. И, вероятно, могли его снимать в Западной Беларуси после Рижского мира. Увы, сведения об этом обрывочны и скудны, киноплёнок пока не найдено. В минских газетах 1910-х годов есть упоминания о том, что хроникальные и постановочные фильмы снимал владелец первого минского кинотеатра Рихард Штремер, а за ним и предприниматель Фрумкин, державший кинотеатр «Модерн». Советские кинематографисты пренебрегли этим дореволюционным опытом, потому привычно считают, что регулярно и поточно снимать кино в Беларуси стали в советское время. Правда, получилось это не сразу: с 1919 года безуспешно пыталась наладить кинопроизводство самая мощная из существовавших, Витебская губернская фотокиносекция, в которой управляющим делами служил будущий «начальник белорусского кино» Абрам Галкин. Потом с задачей кинофицировать республику и снять фильм не справились специально учрежденные организации «Киноресбел» («Кино республики Белоруссии», с 1922 года) и «Пролеткино» (филиал российского акционерного общества «Пролетарское кино», с мая 1924 года). В конце 1924 года при Наркомпросе БССР основали Белгоскино – управление по делам кинематографии и фотографии, которое позднее стало трестом. Ему надлежало провести кинофикацию и организовать кинопроизводство, а затем создать национальный фильм. В это время в БССР не было ни базы, ни кадров, ни сил для создания киностудии. Председателю Белгоскино Абраму Галкину помог Сергей Киров. Ленинградская кинофабрика Совкино дала технику и специалистов, под кинофабрику «Советская Белорусь» оборудовали подвал бывшего театра «Кривое зеркало» на канале Грибоедова в Ленинграде. Управление Белгоскино тем временем находилось в Минске. В таких странных условиях, разрываясь между двумя республиками, белорусское кино сумело начать и не рухнуть на старте оттого, что уйму производственных и творческих сил отнимала простая координация действий правления в Минске и кинофабрики в Ленинграде. Раздвоенность даже территориальная – что говорить об идейной.

Первым белорусским национальным фильмом принято считать приключенческую, или историко-революционную «Лесную быль» Юрия Тарича по повести Михася Чарота. Она вышла на экран в 1926 году и хитро использовала в рекламе свое отдаленное, кузеново сходство с авантюрами Дугласа Фэрбенкса. В «Лесной были» свинопас Гришка с единомышленниками восставал против польских господ, таких жеманных и противных, что не грех и восстать, освобождал от белополяков Минск, а потом вливался в революционное движение, да так, что его допускали к штабу большевиков. Чуть раньше, чтобы заработать на дальнейшее кинопроизводство, Белгоскино выпустило фильм «Проститутка» (второе название – «Убитая жизнью»), но тогда посчитали, что ни тема, ни жанр, ни зазывающее название не годились для статуса первого фильма.

«Лесная быль» по всем приметам больше подходила для начала национального кино: в ней было достаточно этнографии, чтобы фильм мог считаться белорусским, и немного обязательной интернациональной, революционной советской темы, чтобы он стал приятен чиновникам. А для зрителей в нем предусмотрены обаятельный герой и вполне зрелищные сцены побегов и погонь, в общем, по всем приметам фильм должен был нравиться всем. Это было время героев в советском кино, оно скоро ушло, но белорусский кинематограф успел возникнуть от титанов, а не от рожденных ими маленьких людей. Гришка был отличным примером для подражания и подошел для того, чтобы стать героем первого детского фильма. Так в 1928 году на экран вышел первый белорусский детский фильм «Гришка-свинопас», смонтированный из материала, который не вошел в «Лесную быль». Фильм не сохранился, поэтому можно лукаво вести биографию белорусского детского кино прямо от «Лесной были». Тем более, пособие «Кино-фильмы для детских кино-сеансов» 1928 года рекомендует «Лесную быль» для детского просмотра по теме «Освобождение национальностей» с условием «Может быть допущена для детей старше 12 лет. Желательно сократить 5-ю часть и вырезать из 3-й части кадр с голым плечом и поцелуем»[33 - Кино?фильмы для детских кино?сеансов / М. : [«Совет по внешкольному воспитанию и педпропаганде при Губсоцвосе МОНО»], «Мосполиграф» 18 тип. им. М. И. Рогова, 1928. С. 14]. Чаще же начало белорусского детского кино связывают со следующим фильмом, уже намеренно поставленным для детей спустя четыре года, в 1930-м, – агитационным фильмом «Хромоножка». Он похож на другие пионерские фильмы двадцатых, как близнец, но носит фамильные черты и следы болезней уже следующей эпохи, которую начнет в 1928 году первая пятилетка.




Бунт детей


Первые герои детских фильмов появились на свет как раз в момент превращения киношных супергероев в «маленьких людей», и в качестве нового конкурента лихим героям заграничных приключенческих фильмов советский кинематограф дал детям пионера, образцового ровесника-супергероя, который не делает чудес, не исполняет умопомрачительных трюков, но ведет себя по-взрослому и педантично меняет действительность к лучшему.

Пионеры заполонили детские фильмы почти сразу после того, как возникла пионерская организация, в 1924 году, но примерно в 1928 году они незаметно для зрителя изменились. Между героями фильмов 1925—1927 годов и 1929—1932 годов лежит глубокая, издалека малозаметная мировоззренческая пропасть. Те и другие схожи только поведением, названным детским авангардизмом: они действовали самостоятельно и не нуждались в помощи взрослых, потому что сами обладали уверенностью, смелостью и волей взрослых людей. Те и другие часто населяли сюжеты с назойливым мотивом принятия в пионеры: им сначала отказывали из-за их происхождения или неблаговидного поведения, а потом принимали благодаря необычайному поступку. Главное действие в этих фильмах было – заслужить, «совершить». Эти супердети имели дело с главной метафорой послереволюционной культуры – метафорой утопии: они стали причастны к созданию дивного нового мира. Им передался революционный утопизм и романтизм, и в кинематографическом мире, где почти не осталось взрослых, дети начали строить свою фантастическую страну будущего, затевая, по сути, известную детскую игру «в страну», описанную Софьей Лойтер[34 - Об этом: Лойтер, С. М. Русский детский фольклор и детская мифология : Исследование и тексты. – Петрозаводск : КГПУ, 2001.]. Только страна, которую герои строили, была не вымышленной Швамбранией, а всамделишным островом пионеров или настоящей, лучшей в мире советской страной. В ранних советских фильмах «государство детей» носило только утопические черты, идиллический образ всегда связывался с действительным местом детского обитания – приютом, детским домом, коммуной. Появилась крепкая традиция – изображать детские учреждения воплощенным раем на земле. Потом образ города или острова детей нечасто появлялся в советском кино: его эксцентрические черты можно увидеть разве что в фильмах 1980-х «Незнайка с нашего двора» и «Питер Пэн». Антиутопией, в духе «Повелителя мух» Голдинга, государство детей в советском кино не стало.

Первые киношные пионеры были сиротами и беспризорниками, поэтому никто не мешал им совершать недетские поступки: Петюнька вот ездил на похороны Ленина, дети с острова юных пионеров организовали детскую коммуну и жили там по своим правилам без докучливого взрослого надзора, хоть и не очень-то увлекательно для зрителей. Героиня фильма «Марийка» поехала в город из голодающей деревни и попала в воровскую шайку, с дружеской помощью сбежала и пришла в пионерский отряд. Гришка из фильма «Дитя Госцирка», не принятый в пионеры, обиделся на отряд, ушел из дома и поступил служить в цирк, совершил маленький подвиг и был принят в пионеры, а голливудский мальчик-звезда Джеки Куган[35 - Джеки Куган – первый ребенок?кинозвезда. Снимался в кино с раннего детства и прославился на весь мир в семь лет после фильма Чарли Чаплина «Малыш» (1921). В 1923 году родители Джеки заключили с киностудией рекордный контракт на полтора миллиона долларов. В 1930?е годы интерес к нему стал падать, после совершеннолетия актер остался без работы и без денег.], которого отряд фанатично в пионеры принял, был исключен. Его сверстники-беспризорники из фильма «Митька, Петька и Чемберлен», которым тоже сначала отказали в пионерстве, взрослыми поступками добились чести быть пионерами, и даже пес их, названный именем главного советского врага Чемберлена, получил правильную кличку Верный.

Все эти пионеры-сироты, улучшающие мир, еще эксцентричны, они повторяют за Джеки Куганом и хотят быть потешными для зрителей, кривляются и валяют дурака – они совсем еще дети, которые почему-то живут во взрослом мире и проявляют взрослую волю. В этом мире все дороги еще ведут в пионерский отряд, а не домой, и дети не мечтают вырасти, потому что уже обладают взрослой свободой. Каждый из них доказал, что он особенный.

Другие пионеры, которые пришли им на смену в конце 1920-х годов, уже не были сиротами. Центром их мира стали дом и семья. И настало время бунта против взрослых. В 1928 году на московской кинофабрике Совкино, позднее ставшей «Мосфильмом», Борис Светозаров поставил детский фильм «Танька-трактирщица» в соавторстве с Константином Минаевым. В творчестве Светозарова, который начал работать в кино еще у Ханжонкова, «Танька-трактирщица» была единственным детским фильмом, потом Светозаров порвал с игровыми постановками и в истории остался зачинателем советского научно-популярного кино.

«Танька-трактирщица», насколько можно судить, не добилась большого зрительского внимания, но высоко ценилась у чиновников как образец популярного и даже дискуссионного агитфильма. Модель мира и детства в нем была проста, потому что монтажно-типажное 5 немое кино 1920-х годов не умело еще воплощать сложные картины мира и потому что фильм адресовался детям лет пяти-семи. Но это был первый сюжет о детском бунте, и следует выяснить его причины.

Танька-трактирщица, например, не ходит в школу и почти не общается с деревенскими детьми, потому что все ее время уходит на помощь отцу в трактире, где в чайниках подают водку. Действие происходит во время НЭПа. Деревенский мир, как принято в советских агитфильмах, делится на персонажей положительных, прогрессивных, принявших новый порядок, и отрицательных – ретроградов-собственников. Эти наделяются всеми чертами сентиментальных злодеев: озлобленностью, жаждой мести и какой-то одержимостью (одержимость вообще главное свойство киногероев двадцатых, не только советских и не только отрицательных). Не следует приписывать этому миру того, чего в нем нет: предпринимательство, богатство и нежелание быть приветливым к новым порядкам в фильме все-таки не порицаются, хоть экивоками эти образы связываются с пьянством и злодейством. Но открыто отец Таньки обвиняется только в очевидно предосудительных действиях: он торгует водкой, несмотря на запрет, замышляет преступление в сговоре с бандитами, а главное, он чудовищно жесток с дочерью. Кинематограф 1920-х годов еще мог позволить себе образы абсолютных мерзавцев. Пока Танька-трактирщица день-деньской работает в трактире, другие дети, сельские пионеры, занимаются обычным делом детства – играют. Не строят лучшей жизни, не делают добрых дел, не разоблачают врагов, не совершают подвигов: пионерам из этого фильма еще повезло быть обычными детьми, они делают запруду и играют в кораблики, представляя себя капитанами больших кораблей. На Танькином примере легко увидеть, как буквально за пару лет изменилось культурное представление о детской эмансипации: раньше исключительный ребенок совершал невероятные, непосильные для ребенка поступки, но не выступал в социальной роли взрослого, теперь же исключительность легко связывается с детским трудом и называется недопустимой. Неудивительно, что Танька мечтает быть с пионерами, но они не принимают ее, потому что – вот тут фильм выполняет фарисейское идеологическое поручение – она не того происхождения, какого нужно: у нее папа трактирщик.

Заметьте эту важную публицистическую привычку раннего советского кино наслаивать на точно подмеченные, естественные особенности человеческой жизни идеологически выгодные, искусственные конструкты: это основной прием в языке агитфильма. Тезисы о классовой борьбе замешиваются на естественном желании детства быть детством и удивительно гладко вписываются в обидную логику детской дружбы (каждое детство проживает невероятную страсть к исключению по несущественнейшим признакам: «ты не с нами, потому что рыжий, фамилия не та и родители не той профессии»). Фильм проговаривает даже такую особенность детства 1920-х: оно изрядно политизировано, и дети перенимают от взрослых хоть и не классовую агрессию, но недоверие, вызванное «классовыми» соображениями. На сюжет о Танькиной мечте о детстве неловко, с зазорами наслаивается сюжет о переустройстве мира – о том, как трактир желают переделать в чайную, где в чайниках будет чай, и потому его передают в собственность общины. Такое решение не делает трактир пустым – там по-прежнему полно посетителей, а отец Таньки не особенно злобствует по этому поводу, но однажды за выпивкой один из совершенных подлецов предлагает ему избить председателя общины. Тот, по канону агитфильма, молод и хорош собой, идеальный взрослый и образец для подражания. Танька подслушивает разговор и желает спасти председателя – она сообщает о засаде одному из пионеров, ведет его к месту засады и попадается на глаза отцу и его пьяным подельникам. Отец швыряет Таньку в погреб, она теряет сознание. Председателю не составляет труда избежать засады и напугать злодеев. Пионеры бегут спасать Таньку, приводят ее в чувство и разоблачают отца – вовсе не в покушении, а в насилии над дочерью.

Сектантскую реплику, ополчившую против фильма критиков современных ему и более поздних, в конце фильма произносит пионер. «Наша ты теперь», говорит он, обозначив и перемену Танькиного происхождения, которое прежде не позволяло ей быть с ними. Если хорошенько, придирчивым взглядом вглядеться, то можно найти в сюжете отречение от отца, которого Танька вроде бы не совершала: сообщение о засаде можно принять и за жертвоприношение ради инициации, приобщения к пионерам. Из-за этого мнимого отречения фильм стал оком тайфуна в кино того времени. Есть мнение, что Сергей Эйзенштейн ставил несбывшийся «Бежин луг»[36 - В 1935 году Сергей Эйзенштейн начал работу над фильмом «Бежин луг» по следам трагедии Павлика Морозова. После просмотра чернового монтажа материал забраковали, съемку заморозили. Несмонтированные пленки позже сгорели во время бомбежки.] в ответ «Таньке-трактирщице». Убийство сына в «Бежином луге» могло трактоваться как отцовский подвиг: отец не дал охмурить сына чудовищными идеями нового порядка, наказал его за отречение от рода или принес в жертву[37 - Нусинова, Н. «Теперь ты наша»: Ребенок в советском кино, 20–30?е гг. // Искусство кино. 2003. № 12. С. 81–87.].

Такие радикальные трактовки универсального сюжета об отцовском гневе подсказывают, что к семейной теме советское кино только подступалось, еще не знало, какие нравственные ценности связывать с новым образом, и потому проверяло пределы контроля. Сказалось и влияние новой морали, которая допускала, что в советском, революционном обществе семья должна исчезнуть или преобразиться до неузнаваемости. Впрочем, мировой кинематограф, еще зачарованный авангардом, тоже избегал в это время говорить о семье – просто потому, что это адски скучно. Двадцатые – время терпящих бедствие и срывающих куш, одиночек, странников, авантюристов, изменников: время пренебрежения обычаем.

Детское кино тоже хотело необычности, ослепительного авантюрного презрения к заурядной действительности. Ролевая инверсия детей и взрослых – взрослые бессильны, дети могущественны – отзывалась на тайное желание ребенка стать взрослым и поставить всесильных родителей в положение слабых. В детских фильмах 1920-х годов всемогущество детей использовалось во благо – для создания нового и починки ветхого. Это вполне соответствовало идеологической мечте о строительстве нового мира, но сделало первый, основополагающий образ взрослых весьма сомнительным: взрослые отождествлялись со старым, неправильным, требующим исправления миром. Испугавшись детского бунта, они убивали восставших детей – это можно читать и просто: мракобесие убивает прогресс. Все, что их касалось, темнело даже иконически: дети играли на светлых улицах, а взрослые прятались по темным избам с низкими потолками, занимая все пространство и как бы нависая над маленьким героем. Эти простые уловки связали образ взрослого с угрозой и проявили культ детства и юности. Так обычный сюжет разрыва с родителями впервые оправдался не мировоззренческим конфликтом отцов и детей, а просто неприглядностью, порочностью взрослых, которые вызвали этот разрыв своим чудовищным образом жизни.

На «Таньке-трактирщице» до сих пор лежит горячее обвинение в том, что фильм подготовил будущий миф о Павлике Морозове, разрешив детям доносить на родителей[38 - Там же.]. Но мне думается, опрометчиво смешивать два смысловых потока, или дискурса 1920—1930-х годов: дискурс газет и радио и дискурс кинематографический. Они кое в чем сближались и даже соприкасались, но кинематограф был гораздо слабее в идеологической борьбе, чем радио и периодика, на которой и лежит ответственность за превращение трагедии в миф.

«Танька-трактирщица» обозначила пик и уже ощутимый спад детского авангардизма, о котором увлекательно пишет Катриона Келли, препарируя миф о Павлике Морозове[39 - Келли, К. Товарищ Павлик. Взлет и падение советского мальчика?героя / пер. И. Смиренская. М., Новое литературное обозрение, 2009.]: дети берут на себя взрослые социальные роли и взрослые обязанности, а взрослые больше не способны ни на крошечное созидательное действие, но способны на насилие. Дети восстают: и не против матерей (в фильмах о детском бунте их часто нет, и это опасно читается как отсутствие заботы о детях в советской стране), а против отцов, это значит, против власти. А в целом – против насилия, явной преступности родителей. Для этого детей изображают угнетенными, беззащитными существами, которые попадают под горячую руку разгневанных родителей. В этой рифме детей и рабов тоже есть идеологическое лукавство, но гораздо выразительнее гневный упрек взрослым. Нет в сюжете взрослого, который бы деятельно противостоял отцу, в этом можно распознать и неуклюжий призыв обратить внимание на детей.

Танька-трактирщица – образ тенденциозный и все же оптимистический, хотя бы потому, что ее успели спасти. Несмотря на идеологическую одержимость, детское кино 1920-х годов оставалось на стороне детей (дальше вы узнаете, что так будет не всегда).

До начала тридцатых годов детское кино еще питалось остатками романтизма из фильмов с Дугласом Фэрбенксом. Даже в том, что оно адресовалось зрителю пяти-семи лет, но по духу было близко подростковому мировосприятию – даже в этой рассогласованности очевидна общая установка на «досрочное взросление», требование ускоренного роста. А что может быть соблазнительнее для детей, чем взрослое доверие к их недюжинным силам? Как нистранно, унылые детские агитфильмы, с примитивным сюжетом, созданным по принципу «тезис – лапидарная иллюстрация тезиса», со скучными типажами и предсказуемым действием, по духу гораздо ближе разудалым приключенческим фильмам, чем принято думать. В них в одиночку действует тот же незаурядный человек, а коллектив приходит на помощь, когда дело сделано.

Новые, молодые и ловкие, улыбчивые герои тридцатых вытеснили из фильмов прежнюю метафору утопии и создали самое важное понятие нового времени – «наше»: наша страна, наш дом, наше будущее, «наша ты теперь»[40 - Баранникова, Н. Б., Безрогов, В. Г. «Все разделилось вокруг на чужое и наше». К вопросу о локальном/глобальном в учебнике начальной школы 1900– 2000?х гг. / Конструируя детское: филология, история, антропология. М.; СПб.: «Азимут»; «Нестор?История», 2011. С. 150–167.]. В фильмах 1920-х мир сначала раскололся надвое, и разделение было временно?е: на «раньше» и «теперь». Тридцатые годы добавили ко смыслу «наше» понятие «чужое» и заменили временно?е деление мира пространственным: появилось «у нас» и «у них», а «раньше» навсегда исчезло, и киногерои стали существовать только в кратком настоящем времени. К этому времени советская страна закрылась наглухо.

Но и в таком победительном кино проглядывали мотивы драмы и триллера, из которых вырастет паранойяльное кино зрелых тридцатых. Все эти мрачные взрослые, замышляющие преступления, жестокие родители, угрожающие детям, спасение в безнадежную последнюю минуту: это было еще неведомо утопическим героям-сиротам из фильмов 1924—1927 годов, а для героев 1928—1932 годов стало обыденностью.

В фильмах перелома десятилетий можно распознать и крупицы всех будущих жанров детского кино. Многие появятся из противоречия традиции, другие ее продолжат. Из множества сюжетов наподобие «Гришки-свинопаса» или «Как Петюнька ездил к Ильичу» вырастут приключенческие фильмы, сюжеты о правильных школьниках-пионерах начнут линию фильмов о школьных буднях, фильмы о детском бунте зачинают конфликт, которым воспользуются школьные драмы, а детские комедии возникнут из трюков, разбросанных по фильмам вроде «Дитя госцирка». Не было только чистой сказочной условности – из-за общего давления на сказки (правда, большинство наполовину фантастических историй о пионерах, сами того не зная, повторяли сюжетные ходы сказки). У этого противоестественного ограничения фантазии проявилось неожиданное достоинство: привирая из идеологических соображений, реалистические детские фильмы 1920-х годов оставили довольно достоверный образ детства той эпохи, не скрыв его неприглядных черт – голода, сиротства, беспризорности, нищеты, повсеместного пьянства, разбоя, общей озлобленности и страха. Иногда это даже смаковали, может быть, для драматургического контраста. Причина еще и в мимолетном увлечении популярным творческим принципом «жизни врасплох» и новым девизом «Да здравствует демонстрация быта!». Как ни удивительно, фильмы о супердетях были так близки к действительности, что теперь кажутся ее неприятным отпечатком. Может, это и отпугивало зрителей: в детстве хочется быть и багдадским вором, и пиратом южных морей, а не только битой отцом Танькой-трактирщицей, хочется сражаться и побеждать, а не мечтать быть замеченной хоть кем-нибудь из детей и взрослых. Этот огромный идейный просчет кинематограф исправит в тридцатых, когда усилит в сюжетах приключенческую часть и залакирует все остальное, болезненно узнаваемое. Но к тому времени агитфильм, склонный к сентиментальным уловкам, успеет неожиданно правдиво вывести на экране все, что через несколько лет задрапирует и надушит соцреализм.

Здесь, кстати, нужно не упустить еще одной двоякости фильмов двадцатых: в них удивительно сочетались примитивное идеологическое высказывание, близкое лозунгу, навязанная им типовая сюжетная схема и неординарная, экспериментальная форма. В фильмах еще просвечивал конструктивизм и авангардистское увлечение игрой форм, контрастами объемов, тонов. В сущности, в пионерских фильмах вроде «Острова юных пионеров» и «Ванька – юный пионер» по-настоящему раздражает только назойливое клише «юный», намекающее на то, что о юных пионерах говорят существа с другого острова, где пионеры стареют и превращаются в негодных взрослых. Теперь станет ясна картина мира в фильме «Хромоножка», который поставили на студии игровых фильмов «Советская Белорусь» Белгоскино в 1929 году. Главная героиня Илька-хромоножка, срисованная с Таньки-трактирщицы, проживает похожую, к счастью, еще более оптимистическую судьбу.

Двенадцатилетнюю Ильку сыграла актриса-травести Тамара Адельгейм. Она была одним из авторов сценария: другие – Юрий Винокуров и Александр Крон. Юрий Винокуров занимался и постановкой, вместе с Ольгой Улицкой и ее мужем Александром Гавронским. Александр Крон стал знаменит позднее как писатель-маринист, его дебютом и стала «Хромоножка», написанная годом раньше прославившей его пьесы «Винтовка № 492116». Ольга Улицкая стала известным в Молдове кинорежиссером-хроникером и режиссером дубляжа. Гавронский попал в сталинскую мясорубку, 18 лет провел в лагерях и еще 8 лет в ссылке. Юрий Винокуров бесследно исчез из советского кино после 1936 года, когда он был директором съемочной группы фильма «Том Сойер», поставленного на «Украинфильме».

Да, «Хромоножка» по-пионерски оптимистична, хотя судьба главной героини незавидна. Илька возвращается из детского дома к отцу-пьянице. Она ищет помощи и знакомится с пионерами, а те принимают ее в свою игру. Дальше легко предсказать: Илька увлекается общественной работой, агитирует взрослых вступать в спортивное общество, а потом вдохновляет отца бросить пить. Отец внимает ее словам, вспоминает о своем загубленном таланте каменщика и, бросив пить, становится лучшим каменщиком на стройке. Жизнь Ильки-хромоножки, неудачницы с трудной судьбой, скоро налаживается. Вот, кстати, еще один тематический слой советских агитфильмов для детей: они выгодно, но удивительно впустую пользуются заманчивым сюжетом о триумфе аутсайдера, о Давидовой победе.

«Хромоножка» полна формального поиска, экспериментов с объемами и светом, а отдельный акцент с удовольствием сделан на образах из мира пьяниц. Но показ неприглядных тем в неприглядном свете опрятен и даже эстетичен, как свойственно фильмам 1920-х. Илька-хромоножка парадоксально возвращает себе детство, когда взрослеет и берет на себя взрослую роль – «усыновляет» своего отца, который тоже от заботы вспоминает о том, что он взрослый человек и у него есть ребенок. Пробуждение воли – главный мотив этого и десятков следующих типовых агитсюжетов. Так и не построив себе утопию без взрослых, взбунтовавшись против них, смирившись с их несовершенством, пионеры взялись их перевоспитать. Это похоже на признание своего поражения, но герои держались оптимистами.

Примечательно, что по документам Белгоскино «Хромоножка», хоть и снималась с расчетом на детского зрителя, детским фильмом не считалась, а настоящий «першы дзiцячы фiльм» белорусская киностудия намерилась создать годом позже, в 1931-м, – документально-игровую ленту с анимационными вставками «Юные изобретатели», «о политехнизации детского сада». Фильм энергично рекламировали, но так и не сняли. Из разрозненных аннотаций можно понять, что речь в нем шла о том, как дети осваивают технику и сами конструируют параплан. Сценарий обсуждали в школах, пионерских отрядах и в Центральном доме детского коммунистического движения. Там дали такой отзыв, из которого можно понять образ мыслей сталинской культуры:

«Неабходна ва yсёй карцiне выпяцiць ня толькi адну пiянерку, а цэлае зьвяно. Лiчыць неабходным унесьцi наступныя дадаткi:

<…>

б) паказаць, што yся работа пiонэраy праходзiць пад кiраyнiцтвам камсамольцаy.

<…>

г) уключыць у карцiну момант па барацьбе пiонэраy за выкананне дагавораy с НКЗемам i ВСНХ» (Народным Комиссариатом Земледелия и Высшим Советом Народного Хозяйства, высшим органом управления экономикой в СССР. – Прим. авт.)[41 - Протоколы заседаний 1?го Всебелорусского совещания сценаристов, переписка с авторами о киносценариях // Национальный архив Республики Беларусь. Ф. 246 Оп. 1 Д. 263 С. 242.].

Заметьте, в официально «первом белорусском детском фильме» обозначены главные понятия новой идеологии детства – коллективность, организованность и борьба. Их не было в ранних пионерских фильмах, и даже «Хромоножка», вроде бы высказываясь о пионерах и силе коллектива, обходилась более свободными, не связанными с субординацией, образами.

Словом, к началу тридцатых из фильмов вымели все стихийные и противоборствующие силы и действие упростили до таких пределов, в которых довольно просто проявить волю, чтобы победить в безнадежном деле: только проявить волю. За это отвечал лозунговый склад агитационных сюжетов и еще послереволюционный исторический оптимизм, сообщивший всем ранним советским фильмам уверенность в том, что когда-нибудь, «но не сейчас», все будет хорошо. Других черт, в общем-то, у героев не было, и собирательный образ пионера, сократившись наконец до одной-единственной черты, превратился в тип. Первый тип героя-ребенка в советском и белорусском детском кино – пионер.

В фильмах 1920-х годов пионер воплотился во всей полноте. Многие его черты противоположны свойствам мира, в котором он существует, их связь очень похожа на ту, что соединяла доктора Джекила с мистером Хайдом: мир неповоротлив, пионер подвижен; мир несвободен – пионер волен делать что пожелает; мир отстал, пионер впереди всех; мир слаб и устал, пионер бодр и полон сил; наконец, мир безволен, а пионер… Как вы уже поняли, герой-пионер не обязательно член пионерской организации и может не носить внешних примет пионерии, это лишь наименование модели поведения, которая ясней всего воплотилась в серии пионерских образов. Пионер – воплощение культурного героя[42 - Культурный герой в мифах – герой?созидатель, он упорядочивает мировой хаос, обучает людей ремеслам, словом, воплощает творчество и просветительство. Прометей, Геракл, Гильгамеш – примеры такого героя.], чья задача очень похожа на созидательную, но если присмотреться, то лучше всего ему удается упорядочивать хаотический мир. Это потому, что он появился на свет в одно время с еще не утвержденным, но уже ясным соцреализмом, в котором, по проницательному выводу Катерины Кларк, основным сюжетом и тематической линией был переход стихийности в осознанность, или хаоса в порядок[43 - Кларк, К. Советский роман: история и ритуал. Екатеринбург, 2002.]. Как всякий культурный герой, пионер появился в мире, чтобы исправить его, совершив волевое усилие. Если хотите, он вернул в мир волю, без которой мир распался.

Пионер умело скрывает свое внутреннее противоречие – с одной стороны, он вроде незауряден, но с другой, он всегда в коллективе таких же, как он. Парадоксальным образом герой-одиночка, воплощение воли, способен существовать лишь в общности и к ней стремится, в отличие от всех мифологических культурных героев, которые со времен Гомера и еще более ранних оставались одиночками и даже оказывались жертвами своего подвига во имя общности. Двадцатые годы самые благодатные для героя-пионера – это начало новой мифологии, в которой он главный персонаж, у него еще нет серьезных выносливых антагонистов, преодолевать ему приходится только архаичные косные силы, которые всегда проиграют, ведь их расцвет остался в прошлом. Более симпатичных героев в пионерских историях тоже нет, и пионерам достаются все зрительские симпатии, сюжетные выгоды и победы: пионеры выходят абсолютными победителями. Главное: победа не зависит от трудности препятствий – она будет одержана в любом случае, даже когда обстоятельства сильнее героя. Правда, идеальное воплощение пионера появилось только в 1940-м, когда Аркадий Гайдар придумал Тимура Гараева (кстати, в киносценарии раньше, чем в повести).

Пользуясь неоспоримым превосходством, пионеры двадцатых прокламировали такие же бесспорные и банальные идеологические лозунги. Но не стоит беспокоиться, нет убедительных подтверждений того, что хоть один пионерский агитфильм был хоть немного любим публикой – или хотя бы замечен ею. Идеология, сама себе летописец, невзирая на целевую аудиторию кропотливо создавала нужный ей одной дискурс, а целевая аудитория невзирая на идеологию смотрела интересные ей фильмы, а неинтересные смотрела вполглаза. Обе стороны были вроде бы равнодушны к назидательным фильмам о пионерах, и эти фильмы, быстро стершись из кинематографической памяти, остались разве что вещдоками противоречивой, насыщенной, чудовищной, захватывающей эпохи.

Пройдет десяток лет, тип пионера покажет свои отрицательные стороны, которых, на первый взгляд, в нем нет. Его тяга к порядку обернется тиранством и доведет вольный мир до полного оцепенения. Его незаурядность приведет к жертвам, даже человеческим, к агрессии сверхчеловека. Его склонность к коллективизму откроет, что он не творец, а исполнитель, которому для проявления незаурядных способностей нужны экстраординарные и даже экстренные обстоятельства. Уже к началу войны окажется, что его воля способна творить чудеса только в бедственном положении, а в нормальном, спокойном мире пионер сдувается и становится тихим деспотом, одержимым бюрократом, который никому не дает жить и сам страдает от скуки. Это роднит его со всеми супергероями в мире, от Джона МакКлейна до Гарри Поттера – все они, тихие троечники в обычной жизни, в чрезвычайных обстоятельствах становятся героями. Героем-пионером управляет тот же архетип Героя, что Суперменом, и Человеком-пауком, и всеми бывшими и будущими супергероями. На самом деле пионер не умеет создавать новый мир и желать перемен. Он глубоко консервативен и только желает исправить несправедливость, восстановить нарушенный порядок. Он часто обращен к прошлому, в котором помнит золотой век. Ему, если хотите, постоянно нужно плохое, выведенное из строя настоящее, чтобы исправлять его, но исправив, он доводит мир до полного паралича, и тут нужна внешняя сила, умеющая все снова сломать. Пионер хороший исполнитель, с сильной волей, выносливостью и уживчивостью в коллективе, он хорошо приспособлен ко чрезвычайным обстоятельствам, у него отличная выдержка и сильная жажда победы, и еще ему нужна внешняя вражеская сила – похоже, каждый пионер мечтает стать солдатом, и примечательно, что в фильмах о пионерах, начиная с Тимура, часто возникает фоновая фигура военного, который одобряет героев и служит для них образцом, а иногда и двойником. Высшее воплощение пионера, увы, не творец, а воин, и, может быть, эта чудовищная закономерность сыграла роль в становлении культа пионеров-героев и в идеологическом одобрении детского военного подвига. Любопытно, что авторы пионерских сюжетов тоже чувствовали этот врожденный пионерский порок и даже воплотили его в кино: в 1942 году в фильме «Клятва Тимура» главный пионер советской страны, воплощенная душа пионерства, гайдаровский Тимур превратился в заурядного бюрократа и тирана. Его славное дело стало перекладыванием бумажек, его команда развалилась, и только начало войны пробудило в нем прежнюю пионерскую силу, и волю, и лидерский талант.

Конец двадцатых годов еще подпадает под влияние мифологемы (устойчивого, узнаваемого и повторяющегося образа в основе сюжетов) строительства, каждый кинематографический пионер рифмуется скорее не с азартным авантюристом, а со строителем, и огромная метафора стройки (перестройки/переделки/ремонта) появляется в любом фильме, будь то «Остров юных пионеров», «Танька-трактирщица» или «Хромоножка». А начало тридцатых уже подчинено другой метафоре – войне. С первых лет новой декады в детских и взрослых фильмах настойчиво пробивается тема ожидания войны, даже в сюжетах, с войной не связанных.

В 1932 году новый белорусский фильм о том, как сельские пионеры хотели учиться, но учебников у них не было, и они обратились к городским пионерам, которые помогли и учебниками, и другими вещами, – вот этот скучный, образцово-пионерский сюжет вдруг получает название «Боям навстречу» и другое название «Победители». Ничего нового и победительного в нем нет: структура агитфильма, простенькие образы и нарочно предсказуемые сюжетные ходы (в предсказуемости тоже слышится эхо сказки, которую слушают, наперед зная, что будет), лапидарность и зеленая тоска пионерского детства, которое уже не грезит необитаемыми островами, а кое-как чинит прорехи пионерского быта. Этот фильм еще по привычке из двадцатых годов вполне достоверно показывает неприглядные, даже компрометирующие приметы эпохи, но уже опасливо делает оговорки и оправдывается.








Плакат фильма «Боям навстречу» («Победители»)



По сюжету действие происходит в первые годы коллективизации, и в фильме остаются ее маленькие, третьестепенные, не совсем пугающие, но все-таки ощутимые в детском мире следы: в сельской школе нет учебников, тетрадей, да и школы, считай, нет. Хуже того, у деревенских детей нет обуви и еды, словом, деревня в этом фильме – еще один круг ада, в котором герою-пионеру всегда комфортно. Ад предусмотрительно подан не как современное зрителям положение дел, а как воспоминание бывшего школьника о том, что было раньше. «Раньше» – всего три года назад, но в пионерском изложении эти три года покрываются былинной пылью, важно понимать, что они скрывают «Великий перелом» – сворачивание НЭПа и начало индустриализации.

«Боям навстречу» был поставлен режиссером Эдуардом Аршанским по сценарию Кастуся Губаревича, Евгения Гезина и Александра Минца. Впрочем, кто такие «Е. Гезин» и «А. Минц» в титрах, историки кино до сих пор не установили. Неясно, мог ли назваться «А. Минцем» кинорежиссер-обэриут[44 - ОБЭРИУ (Объединение реального искусства) – в конце двадцатых и начале тридцатых годов группа ленинградских литераторов, провозгласивших отказ от традиционного искусства. Обэриуты выступали против «зауми» и испытывали смысловые пределы слов языковыми аномалиями, абсурдом, отсутствием и опровержением логики и другими экспериментальными приемами. Самые известные обэриуты – Даниил Хармс, Александр Введенский, Константин Вагинов.] Климентий Минц, организатор «Фабрики советского сценария» в Ленинграде. Обэриуты в это время много работали в кино, только их сюжеты выходили на экран блеклыми, отцензурированными, без малейшего проблеска обэриутства. Петр Багров пишет, что автором либретто, по всей вероятности, был Даниил Хармс[45 - Багров, П. Эдуард Иогансон / Киноведческие записки. http://www.kinozapiski.ru/ru/print/sendvalues/104 (http://www.kinozapiski.ru/ru/print/sendvalues/104)]. Он мог быть и автором сценария. По крайней мере, киносценарий, в подробностях похожий на сюжет «Боям навстречу», опубликован среди неизданных сочинений Хармса в 2001 году. Постановка фильма пришлась в разгар дела издательства «Детская литература»[46 - В 1927 году Самуил Маршак, будучи главным консультантом Детского отдела Государственного издательства в Ленинграде, привлек обэриутов к сотрудничеству. В декабре 1931 года возникло «дело детской редакции Госиздата» – редакцию обвинили в создании антисоветской группировки литераторов и «политической борьбе с Советской властью методами литературного творчества путем протаскивания в печать произведений для детей и юношества, содержащих контрреволюционные идеи и установки, и использования «заумного» творчества для маскировки и зашифровывания контрреволюционного содержания литературного творчества группы». Обэриутов арестовали для дачи показаний. Для Хармса и Введенского дело завершилось тюремным заключением и краткой высылкой из Ленинграда.], по которому проходил и Хармс, и он, действительный автор сценария, мог воспользоваться псевдонимом, или его фамилию изъяли из титров.

Многим участникам съемочной группы фильм дал успешную карьеру в кино – для большинства он стал дебютом. Кастусь Губаревич, для которого это был первый киносюжет, вырос в одного из лучших кинодраматургов Беларуси, автора сверхпопулярного фильма «Девочка ищет отца» и других фильмов режиссера Льва Голуба. Эдуард Аршанский снял для Белгоскино немыслимо смелый фильм «Дважды рожденный» о том, как бывший конокрад, отбыв наказание, возвращается в деревню, которая стала нищим колхозом, и учит нерадивых крестьян вести хозяйство, подковывать коней, стоять за плугом и даже просто шить – а эти насупленные страшноватые люди, как ни странно, в конце концов принимают его. Поставив еще два игровых фильма для взрослых зрителей, Аршанский ушел из игрового кино и после войны работал на Ленинградской студии документальных фильмов. Взрослые роли сыграли прекрасные театральные артисты, будущие классики белорусского и советского театра Роза Свердлова и Любовь Мозалевская, будущий лауреат Госпремии СССР Павел Молчанов и будущий многократный лауреат Сталинской премии за трескучие роли, будущий экранный Ворошилов и капитан воздушного корабля, который в предвоенной экранизации «Золотого ключика» отвезет Буратино в самую прекрасную страну Советский Союз, знаковый актер тридцатых, носитель каменного лица и партийного взгляда – Николай Боголюбов.








Кадр из фильма «Боям навстречу» («Победители»)



За этими громкими достоинствами, тогда еще незаметными, теряется главная заслуга этого скромного фильма, потерявшего от времени первую часть: он стал первым детским звуковым фильмом в белорусском кино. Да, скучный агитфильм «Боям навстречу» первый предъявил детям новинку – звук, записанный по новаторской системе ленинградского инженера, а позднее и писателя-фантаста Вадима Охотникова (ее стремительно вытеснила из советского производства конкурентная система звукозаписи «Тагефон» Павла Тагера). Годом раньше кинофабрика «Межрабпомфильм» выпустила первую советскую звуковую картину «Путевка в жизнь» Николая Экка – о беспризорниках, кстати. В 1930-м был снят «Переворот» в постановке Юрия Тарича, первый белорусский звуковой фильм, а по сути концертная программа, записанная на пленку. В 1933-м – первый игровой фильм со звуком «Первый взвод» Владимира Корш-Саблина с музыкой Исаака Дунаевского. Скромный фильм «Боям навстречу» по-пионерски не испугался встать в ряд с этими значительными фильмами, но после такого эксперимента детский кинематограф Беларуси на пять лет потерял голос, пока в 1936-м году не вышел триумфальный «Концерт Бетховена».

Прежде чем добраться до этого фильма, нужно еще обратить внимание на жутковатый звуковой агитфильм 1932 года с говорящим, зловещим названием «Печать времени». Постановкой занимался режиссер Георгий Кроль по сценарию Марии Итиной, дирижером выступил Исаак Дунаевский, который спустя четыре года напишет для «Детей капитана Гранта» блистательную увертюру, а для «Концерта Бетховена» самый знаменитый детский шлягер тридцатых «Эх, хорошо в стране советской жить!». (Вы заметили, от кино тридцатых годов лучше всего сохранились песни?) «Печать времени» сохранилась не полностью, и усеченность дает ей какоето потустороннее, дзигавертовское[47 - Дзига Вертов (псевдоним Давида Кауфмана) – режиссер документального кино, основатель советской документалистики. Его фильм «Человек с киноаппаратом» называют одним из лучших в истории кино. Используя приемы документального кино, Дзига Вертов создавал эмоциональный, сгущенный образ действительности.] настроение.

В истории белорусского кино «Печать времени» значится как кукольный спектакль агитационного толка. Сюжет таков: пионеры смотрят злой кукольный спектакль о том, как дети готовятся к учебным маневрам и вдруг появляется переодетый в нищего шпион. Дети легкомысленно обсуждают при нем тайные сведения. Заметьте эту показательную сюжетную деталь: дети и те знают тайны, доступные только «своим», они члены наглухо закрытого сообщества, окруженные «чужими»,– такова обычная картина мира в кино тридцатых. Шпион, связавшись с кулаком и попом, даёт им задание: воспользоваться учебной тревогой на манёврах, чтобы посеять панику и навредить государству. План проваливается, вредителей разоблачают, манёвры проходят успешно. Тенденциозные, назойливые отрицательные образы перешли в этот фильм из кино двадцатых годов и из окон РОСТА[48 - Окна РОСТА – серия сатирических агитплакатов, которые выпускало Российское телеграфное агентство (РОСТА) в 1918—1920 годах. Нарисованные в узнаваемом, лаконичном и остром стиле, с оглядкой на традиции лубка, подписанные стихотворными строками, плакаты стали заметным и знаковым явлением ранней советской культуры. Самые известные авторы окон РОСТА – Владимир Маяковский, Дмитрий Моор, Михаил Черемных, Михаил Вольпин, Кукрыниксы.]: кулак, и поп, и шпион, похожий на белогвардейца. Спектакль неинтересный, школьники не стесняясь скучают, но послушно агитируют за бдительность, и в финале хор зрителей, размахивая руками в такт, воинственно поет песню «Бей тревогу!», где есть слова «Нельзя войну сложа руки ждать, учись бороться, учись побеждать!», – это пугающее зрелище единственное в белорусском детском кино обозначило шпиономанию и паранойяльный психоз культуры тридцатых.

Впрочем, кино тридцатых годов совсем не такое однородное, как кинематограф двадцатых: оно уже научилось у заграничных фильмов разным жанрам, заметно охладело к авангардным формальным изыскам, стало сюжетным и наловчилось связно рассказывать вполне увлекательные истории.

К середине десятилетия несколько жанровых направлений обозначилось и в советском детском кино. В одну сторону шла линия постановочных, натужно театрализованных, тяжеловесных экранизаций главных приключенческих книжек детства: так на «Украинфильме», «Мосфильме» и Одесской киностудии были сняты старательные, с песнями, сохранившимися до сих пор, «Дети капитана Гранта» и «Том Сойер», «Таинственный остров». Эти фильмы не пытались скрыть, что корабль, плывущий к тридцать шестому градусу южной широты, пылится в углу съемочного павильона и погрызен мышами, а костюмы перешли кинофабрике после закрытия соседнего театра. Но все же это были добросовестные экранизации захватывающей прозы, без которой не обходится ни одно детство, – нить, соединившая революционную, перечеркнувшую прошлое культуру с досоветской. В 1935 году мастер кукольной анимации и будущий классик детского кино, режиссер незабвенных «Алых парусов» Александр Птушко ставит экранизацию Джонатана Свифта – основательного, тенденциозного, осторожного «Нового Гулливера» с потрясающим анимационным мастерством, десятками крошечных куколок-лилипутов, наделенных чудесной мелкой моторикой и естественно существующих в кадре с актерами-людьми.

В это же время прочерчивается линия фантастических фильмов для детей. Василий Журавлев ставит на «Мосфильме» первоклассный «Космический рейс» о том, как в 1946 году пионеры прокрадутся на первый космический корабль и побывают в космосе, и там найдут, кого выручить из беды. Консультанты фильма – Константин Циолковский и Александр Микулин, главный советский авиаконструктор. Благодаря его чертежам и теоретическим выкладкам в фильме вполне правдоподобны перегрузки и невесомость, не говоря уже об устройстве космического корабля, громадного и потрясающего, выполненного с не менее потрясающим мастерством режиссером комбинированных съемок Федором Красным. Появляется даже антиутопия о том, как роботы-надзиратели убивают своего создателя-альтруиста, – тяжеловесная «Гибель сенсации (Робот Джима Рипль)» 1937 года. Впрочем, в 1933 году кинофантастику остановили постановлением: фантастам велели сосредоточиться на будущем в пределах ближайших десяти пятилеток, не дальше. Это называлось «ближним прицелом»: предполагалось, что к этому времени человек не выйдет в космос, а просто построит социалистическое общество. Но вопреки прогнозам, полет в космос произойдет раньше прибытия в социализм, всего через шесть пятилеток. После запуска первого космического спутника программу развития фантастики пересмотрят и одобрят «дальний прицел» – право фантастов смотреть в отдаленное будущее и путешествовать в космосе. Это будет еще нескоро, а в 1933 году помилуют только жанр сказки, и к концу десятилетия придет время сказок: поставят «Волшебное зерно», «Василису Прекрасную» и, разумеется, главную сказку эпохи «Золотой ключик».

С пунктуальной регулярностью выходят на экран социальные драмы, потомки агитфильмов, с простейшей задачей изобразить преимущества детства в советской стране в сравнении с бедственным его положением в капиталистических странах: такими стали, например, «Рваные башмаки» Маргариты Барской и созданный по этому образцу белорусский фильм «До завтра» Юрия Тарича. В нем ученики белорусской гимназии в Западной Беларуси долго терпят издевательства и бегут через границу в советскую Восточную Беларусь.

Но куда более мощным стал поток наполовину приключенческих, наполовину агитационных фильмов о детях, которые участвуют в войне или иначе помогают защитить родину – охраной границы, помощью пограничникам. Из эпохи супергероев в детское кино тридцатых перешли дети-герои гражданской войны, вроде персонажей фильмов «Митька Лелюк» и «Федька», все на одно лицо, все «сыновья полка», однажды взятые на поруки и ставшие хорошими солдатами.

Образ сына полка проявил парадоксальные идейные перемены, объяснимые культом личности: кончился бунт детей, которые не хотели быть похожи на отцов, и пришла пора достойного сыновства, наследования отцам. Подспудно переменился и образ родителей: они не без изъяна, но вполне удовлетворительны и достойны подражания. Вместе с тем усилилась мифологема Родины-матери и сына Родины, и казалось, не было фильма, в чьей счастливой развязке не мелькнула бы патриотическая реплика о лучшей в мире советской стране. Раздражающий идеологический ход выглядит даже закономерным в аспекте художественном: коль скоро страну создали из хаоса пионеры двадцатых, ушедшие всемогущие титаны, то и страна встала незаурядная. Хотя есть еще более простое объяснение этому поклонению, связанное с эгоцентризмом детства: детство всегда пространство лучшего. Оно восхищается лучшими в мире папой и мамой, живет в лучшем в мире доме на лучшей в мире улице. В этом лучшем мире и страна лучшая, просто потому, что она своя, принадлежащая детям.

Как только художественный мир разделился на «наш» и «их», образы границы и пограничника стали самыми важными и переросли в мифологему. Границу охраняли, ловили ее нарушителей, через границу бежали из капиталистического ада в советский рай, а в кинематографе приграничной республики БССР образ пограничника на все будущие годы стал знаковым и повел долгую тематическую линию во взрослом и детском кино, от «Дочери Родины» 1937 года к «Следам на воде» 2017-го.

Паранойяльные фильмы о бдительности тоже прилегают к этой линии, провозглашая и в художественном измерении оправдывая репрессии и чудовищную мораль: даже близкому нельзя доверять, потому что он может хотеть зла Родине, «быть чужим» и угрожать «своим». Белорусское детское кино сумело обойти их стороной, возможно, благодаря малому производственному плану и большим производственным трудностям кинофабрики «Советская Белорусь» и треста Белгоскино. Единственным доказательством шпиономании осталась сюрреалистическая «Печать времени».

Словом, детское кино тридцатых стало и разнообразнее, и богаче, оно научилось обращаться к детям разных возрастов, но, предлагая разные жанры и сюжеты, сводило их к двум-трем идеологическим выводам и все тщательнее затирало приметы современности. Вряд ли найдется фильм тридцатых о достоверном детстве этой поры, о его обычаях, мечтах и страхах. И вряд ли дети смотрели им предназначенные фильмы: возрастные границы в кино тридцатых были еще сильно размыты, и даже любимый детский киногерой Чапаев явился из взрослого кино.

Сделав быстрый круг по детскому кино тридцатых годов, уяснив его широту и характер, теперь вернемся в 1932 год, когда белорусская киностудия взялась за постановку самой популярной приключенческой повести «Полесские робинзоны» Янки Мавра.

Повесть вышла из печати накануне, в 1930 году – к этому времени Янка Мавр, эсперантист и спирит, увлеченный наследник Жюля Верна и Майн Рида по приключенческой линии, завершил свой «иноземный» цикл повестей о приключениях на Яве и в Новой Гвинее и создал первый сюжет о таких же захватывающих приключениях в Беларуси. Киностудия «Советская Белорусь» почти сразу откликнулась и предложила экранизировать книгу, потому что все еще желала выпустить настоящий детский фильм, который понравится зрителям. «Полесские робинзоны» проживут еще четыре экранизации, явные и неочевидные, и будут возвращаться в белорусское кино всякий раз, когда нужно будет снова встряхнуться и привлечь зрителя. В этом смысле «Полесские робинзоны» – знаковый сюжет для белорусского кинематографа, и то, что ни один другой не ставился столько раз, наводит не только на оптимистические мысли. Вряд ли какую-либо экранизацию можно назвать бесспорно удачной. Первую посчитали вовсе провальной по непоправимым внешним причинам.

Сценарий к «Полесским робинзонам» написал Янка Мавр – неоценимая роскошь для киностудии. За постановку взялись режиссеры Иосиф Бахарь и Леонид Молчанов. О первом сведения скудны (разве что – он был соавтором сценария к фильму «До завтра» Юрия Тарича), о втором известно, что в 1920-е годы он работал на кинофабрике Межрабпом и Третьей фабрике Госкино.

Постановка была сложной – она требовала трюков, съемок с животными и комбинированных съемок. Не оттого ли «Полесские робинзоны» ставились слишком долго? Так долго, что кинематограф успел заговорить, и приключенческий фильм по самой популярной детской книге этих лет вышел на экран немым в мае 1935 года, в пору увлечения звуковым кино, упустив и попутную волну популярности повести. По справедливости, для зрителей немота фильма не была препятствием: «немых» кинотеатров и киноустановок в Советском Союзе было гораздо больше, чем звуковых, и до конца десятилетия для каждого звукового фильма делали немые копии. Да и долгие, очень долгие сроки производства фильмов были в тридцатые годы обычным делом: «Чапаева» и «Веселых ребят» ставили без малого три года, «Волгу-Волгу» почти пять лет. Но белорусской киностудии хотелось бесспорного триумфа, первенства, «самого-самого» детского фильма – оттого упущенные возможности «Полесских робинзонов» сочли неудачей.

За то время, что фильм снимали, в детской культуре СССР, на той высоте, с которой она управлялась, произошло много значительных перемен. Во-первых, в 1933 году приняли уже упомянутое партийное постановление о сказке как правильном инструменте воспитания. Снова стали печатать «Мойдодыра» и «Айболита», литераторы подали заявки на новые сказки, а в кино закончилась эпоха приключений и началась эпоха фантастики и сказок. Во-вторых, прошел Первый съезд писателей СССР, который провозгласил новый художественный метод социалистического реализма. С ним изменилась художественная реальность произведений: предложив в качестве творческих принципов верткие идеологические понятия – народность, идейность, конкретность – соцреализм, как машина, заработал на создание оптимистического образа мыслей. Это был вовсе не художественный метод, а большой эксперимент по переиначиванию творческого сознания. Суть его глубже известного конфликта хорошего с лучшим, который был назначен единственным в советской действительности: суть – в принудительной унификации художественного языка. После лавины авангардных экспериментов двадцатых годов, которые окончились дурацкими обвинениями в формализме, кино выбрало стать сюжетным, массовым и развлекательным. У «наркома кино» Бориса Шумяцкого была утопическая, из двадцатых, идея «кинематографа миллионов», понятного всем, с гигантской киноиндустрией, сосредоточенной в Крыму на манер Голливуда. Соцреализм согласно вторил этой идее, поэтому кино быстро научилось изображать одинаковый мир одинаковыми средствами, и в этой повторяемости могла сложиться уникальная система киножанров наподобие голливудской, которая тоже началась унификацией киноязыка.

Соцреализм умел хорошо описывать только один мир, удаляясь в разные его части, комедийные и трагедийные: мир не то чтобы благостный, нет, но в нем много черт идиллических. Его позднее назвали лакированным, но он был скорее сентиментальным. В настроении и любимых приемах он наследовал сентиментализму, а в стремлении к образцу – классицизму. То, что соцреализм – это советский вариант классицизма, эмоционально заметил Александр Синявский[49 - Синявский, А. Что такое социалистический реализм // Антология самиздата. http://antology.igrunov.ru/authors/synyavsky/1059651903.html (http://antology.igrunov.ru/authors/synyavsky/1059651903.html)], а Борис Гройс настаивал на его эстетической связи с авангардом[50 - Гройс, Б. Стиль Сталин / Утопия и обмен. Москва: Знак, 1993.]. В исследованиях Евгения Добренко проявлен романтический нрав соцреализма и его утилитарная идеологическая цель не отображать реальность, а замещать ее представлением об идеале[51 - Добренко, Е. Социалистический реализм и реальный социализм (Советские эстетика и критика и производство реальности) // COLLOQUIA, № 18, С. 57–91.]. Но над этими свойствами главенствовало одно – оптимизм, иногда исторический, то есть вера в светлое будущее, а чаще бытовой, сведенный к некритическому взгляду на настоящее.

Детской культуре и кинематографу соцреализм предложил новый способ жизни персонажей: старый враждебный мир, в котором ребенок-пионер иногда был единственным носителем воли, одиночкой, способным все изменить, превратился в мир добрый, заботливый и ласковый – материнский. В таком затруднения возникают лишь по недоразумению и решаются просто, а герою теперь навсегда отказано в обособленности и уединении. С наступлением соцреализма героям-детям не позволяется оставаться одним, в одиночку действовать, проявлять индивидуальную волю: только вместе и сложа усилия. В это время в детском мире, кроме обычного советского центра, Москвы, появляется еще свой центр – Артек. В 1930-е годы он превращается из палаточного городка на побережье в центр круглогодичного отдыха, и уже в 1935 году детская культура строится вокруг идеи «Артек», означающей вальхаллу, пир в которой нужно заслужить пионерским подвигом – хорошей учебой, достижениями в спорте и хозяйстве, общественной работой, творчеством.

Герой-индивидуалист двадцатых годов вырос в «одного из многих» и оттого утратил силу. По-прежнему представляясь незаурядным, он покорно вставал в ряд таких же незаурядных. На первый план вышел не романтический конфликт героя и враждебного мира, а сентиментальный, почти любовный конфликт между членами коллектива, который легко разрешается компромиссом. В связи с этим пополнился деталями расплывчатый образ коллектива: в нем выделились центр и своеобразная иерархия – всего этого не было в простеньких сюжетах двадцатых годов, настоянных на идеях равенства и утопии.

Как внутри коллектива обозначились роли – вожак, активисты и маргиналы – так на географических картах фильмов обозначились центр и периферия. В сюжетах соцреализма героев захватило центростремительное движение: в Москву. Даже если они не помышляли о столице, все равно она – и ее главный житель – непременно зна?ком ли, намеком ли появлялись едва ли не в каждом соцреалистическом фильме.

В пору, когда «Полесские робинзоны» вышли на экран, соцреализм только набирал силу, но уже вышли успешные «Веселые ребята», задавшие нужный тон, который переняло детское кино. На фоне этого дружелюбного, а главное, поющего мира немые «Полесские робинзоны» выглядели нелюдимами из прошлого. Они ведь были еще из двадцатых, из эпохи супердетей. В эпоху соцреализма их радикальный индивидуализм стал невозможен, это ясно в следующей, несбывшейся экранизации «Робинзонов» 1947 года, о которой пойдет речь в другой главе. Но важно другое: «Полесские робинзоны» стали первой попыткой белорусского кино создать полноценный, без агитпроповских экивоков фильм для детей.

Художественные черты фильма объяснимы его главным качеством – немотой. Она вынуждает фильм быть зрелищным и развлекать зрительными аттракционами, но навязывает ему и устаревшее деление на части, обозначенные титрами. Хотя в связи с тем, что возраст персонажей хорошенько уменьшен, и зрелища выбраны не самые впечатляющие. Неизвестно, встретились ли Виктор и Мирон в фильме с контрабандистами и наблюдали ли то самое убийство зубра, потрясшее их в повести. Фильм вовсе не стремился очерчивать, как повесть, границы вмешательства человека в природный мир: с одной стороны, восторг завоевания природы, с другой – робкий шепот о непричинении ей зла. Он был задуман для того, чтобы внушить пяти-семилетним детям удивление и восхищение природой.

Первая экранизация называлась изысканно, в традиции приключенческих романов с длинным заглавием – «Полесские робинзоны, или Виктор и Мирон на необитаемом острове, их жизнь среди муравьев, лягушек и жуков, борьба с ежом, ужом и медведем и много других удивительных приключений». Ежами, ужами и медведями подростковую публику, разумеется, не возьмешь, становится сразу ясно, что сюжет о пятнадцатилетних подростках сильно омоложен. Самое важное отличие фильма от повести: его герои вдвое младше мавровских. Это еще одна причина провала: те, кто увлекся «взрослыми перипетиями в повести» и поэтому пошел в кино, были разочарованы совсем детскими забавами в фильме. Не стану заниматься подсчетом отличий, тем более, фильм сохранился не полностью – он лишен концовки, и нельзя судить о том, насколько точно исполнился в нем сюжет.

Художественный мир повести сохранился в общих чертах и таким еще несколько раз передался другим фильмам. Он начинается кадрами огромной воды, как в повести, и главный образ сюжета о полесских робинзонах – безбрежная река, наводящая взрослых на мысли и о Стиксе, и о Ноевом потопе, о том пределе, который навсегда отделяет новый мир от старого (так подспудно, почти неуловимо проявляется идея из двадцатых – «старое и новое»). До этой реки ни в повести, ни в фильме ничего не существовало, и главные герои «неутомимый химик Виктор и неустрашимый натуралист Мирон» впервые показаны посреди большой воды. Повесть еще объясняет, кто они и откуда, а фильм ограничивается только пояснением их цели – они плывут на Полесье со скучной и губительной целью собрать экспонаты для школьного уголка живой природы. Цель годится для приключения только потому, что она так же заурядна и агрессивна, как цель Робинзона Крузо, забросившая его на остров, – тем более неожиданными и увлекательными должны показаться приключения.








Персонажи фильма «Полесские робинзоны»



Сюжет повести передает всем экранизациям не совсем свои, а еще немного Робинзоновы мотивы: большая вода, путешествие по воде с прикладной целью; случайная потеря лодки; попадание на необитаемый остров, который становится воплощением разумной природы; ночевка на острове, полная впечатлений, которые говорят героям, что остров необычный, таинственный, живой. Затем вступают мотивы сражения с природой, налаживания жизни на острове, приручения диких дверей, сооружения плавучего средства и спасения. Все это вроде бы позаимствовано из «Робинзона Крузо» и предварительно очищено от мотива обретения веры и созидания Дома, но еще, изобретательно обыграв этот сюжет, Янка Мавр добавил сильный детский мотив дружбы непохожих ровесников: задиры и тихони, авантюриста и мыслителя, «физика и лирика». Отголоском двадцатых добавился мотив покорения природы. При этом фильм не носит почти никаких черт действительного времени: из реальной жизни в него просочилось, может быть, лишь увлечение индейцами – робинзоны по-индейски скачут вокруг костра и собирают по индейской системе плот. Весь остальной действительный мир остался на том берегу.

Все, что потом восхитило друзей, своей красотой обязано студии мультипликации Белгоскино, которая провела превосходные макросъемки и комбинированные съемки для сцен обживания острова и для самой известной сцены в киноверсиях «Полесских робинзонов» – сцены сновидения. На острове мальчишки не страдают от холода и дождя, как в повести: им удается отдохнуть и увидеть чудесный сон, говорящий об их абсолютном покое. Во сне они, уменьшенные до мушиных размеров, гуляют по миру растений, прячутся под листьями подорожника, наблюдают за стрекозиными боями, сражаются с исполинской лягушкой и ежом и всех побеждают.

Вот что интересно: несмотря на опасности острова и на немыслимую в середине тридцатых изоляцию героев, интонация у фильма пионерская, оптимистическая и даже азартная. В него, как на тот самый остров, не проникают паранойяльные мотивы шпиономании, и тайна, обычная приключенческая тайна не перерождается в трагедийную «тайну, которую опасно узнавать». Добрая интонация позволяет мальчишкам учиться человечности – учиться общаться с природой без вреда для нее.

Это душевное движение от жестокости к доброте удивительно переплетается с противоположным приключенческим, завоевательным настроением: восторг преодоления трудностей сочетается с естественным эмоциональным взрослением – вот какой незаметный принципиальный шаг сделан в «Полесских робинзонах». Впервые герои белорусских детских фильмов научились чувствовать – значит, они чуть-чуть лишились героического флера. И впервые в белорусском кино появилась сцена сновидения, которым выражено эмоциональное состояние героя: немыслимая вольность в тридцатые годы. В эпоху соцреализма, который с вялой настороженностью относился ко всему сверхъестественному и субъективному, это заметный вызов: сцены видений и сновидений все же привилегия кинематографа двадцатых годов, доставшаяся тридцатым только по инерции.

Все это говорит вот о чем: в «Полесских робинзонах» 1935 года было все, чтобы стать действительно удачным фильмом для детей. Но фильм провалился. По объективной причине: опоздал. Такая история нередко случалась с белорусскими детскими фильмами: они чуть-чуть запаздывали, но этого «чуть-чуть» хватало, чтобы они выглядели провинциальными родственниками на балу. Неудача очаровательных «Полесских робинзонов» стала для белорусского кино болезненной, памятной травмой – из-за нее появилась неотступная идея переснять «Робинзонов», исправить ошибку, оправдаться. Что если навязчивые и тоже не слишком удачные экранизации этого сюжета каждые двадцать лет (да, и в 1954-м, и в 1974-м, и в 2014-м «Беларусьфильм» вновь и вновь ставил «Полесских робинзонов» и вспоминал их мотивы в других детских постановках) – только фантомная боль первой неудачи?

История о полесских робинзонах оставила долгий след в белорусском детском кино, не склонном ни к путешествиям, ни к авантюрам, но славу первого действительно удачного детского фильма снискала не она, а следующий, поставленный в 1936 году, беспечный, музыкальный «Концерт Бетховена», удостоенный Почетной грамоты Всемирной выставки в Париже. Тайна его успеха была не в бойком шлягере Исаака Дунаевского, не в музыкальности и не в нервном пионерском задоре, а в том, что соцреализм оказался удивительно созвучен детскому мироощущению.




Переполох в раю


Соцреализм сблизил советский кинематограф с европейским и американским. После авангардных экспериментов и ходульных агитационных фильмов, после шквала ярости историко-революционного кино соцреализм неожиданно заговорил мягким языком европейского поэтического реализма[52 - Поэтический реализм – направление в европейском кинематографе 1930—1940?х годов, изображавшее быт маленького человека любовно, поэтически. Самые известные приверженцы поэтического реализма – режиссеры Жан Ренуар, Жан Виго, Марсель Карне.] и американского развлекательного кино со звездами. Честно говоря, он первый и заговорил со зрителем, а не только с идеологической машиной. Соцреализм обратился к понятной современности, повседневности, будням маленького человека, наконец позволил ему немного побыть самим собой, а не только частью сплоченной и безымянной силы, которая ворочает колесо истории. Соцреализм наделил маленького человека бытом, семейным и дружеским кругом, освободил его от экзальтации героя и общественного деятеля и вообще стал его жалеть, возможно, не без умысла. От соцреализма маленький советский человек впервые услышал какое-никакое ласковое слово.

В советском кино ранний соцреализм был, пожалуй, единственной, довольно короткой порой ласкового и даже восхищенного, вымученно или искренне доброжелательного отношения персонажей к миру. Потом быстро настало время суровости (1940—1950-е), холодности и разочарования (кинематограф «оттепели» только учился быть эмоциональным и много говорил о человеческом холоде), время отстранения (1970-е – начало 1980-х) и, наконец, ожесточения (перестроечное кино). Соцреализм не желал иных конфликтов, кроме конфликта хорошего с лучшим – лукавая формулировка, пытавшаяся описать старыми словами новую, жанровую условность, новый метод повествования и даже стилистический канон. Для литературы соцреализм стал замаскированным возвращением к пройденному. Кинематограф же обязан соцреализму тем, что освоил приемы изображения маленького человека, ведения обособленного персонажа по сюжету, созданному драматургически, а не изобразительно, и впервые осторожно отдалился от плакатных художественных средств с обещанием когда-нибудь дорасти до подлинного реализма.

Соцреализм открыл советское кино для жанра – своеобразной условности мелодрамы, комедии, психологической драмы, других жанров «буржуазного» кинематографа, не требующих острого драматического конфликта для развития сюжета. Своих возможностей кинематографический соцреализм не осуществил только из-за идеологического давления, благодаря которому и появился. В детском кино он вовсе стал спасательным кругом для фильмов, увязших в наглядной агитации, которая подарила зрителям-детям бесценные образы нищеты, озлобленности, бдительности, маленького голодного человека в мире больших, бестолковых и агрессивных взрослых. Соцреализм создал образ обычного детства, где ребенок мал и хочет вырасти, а взрослый способен отвечать за себя и помогать ребенку.

Пройдет два десятка лет, и язык соцреализма сократится до нескольких простых, предсказуемых сюжетов с набором персонажей-клише. Это будут сюжеты о перевоспитании хулигана, или исправлении двоечника, или, если проследить родословную этого сюжета, о покаянии грешника; о борьбе с врагом, нападающим извне, – с белыми, или с фашистами, или с хулиганами; о подвиге – поступке героическом, или альтруистическом, или взрослом, для которого не хватает детских сил, о чрезвычайном поступке пионера. Все это будут совершать для восстановления порядка, чести и справедливости – словом, мировой гармонии, нарушенной чьим-то неловким или намеренно разрушительным движением. В конце концов детский мир скукожится, как шагреневая кожа, и к нему потеряют интерес не только дети, а даже авторы этих сюжетов. В тридцатых же, едва соцреализм появился, безыскусные его картинки освежили и сделали добрее образ детского мира.

Этот цельный мир замер в благостной гармонии, которая вдруг нарушилась неосторожным движением персонажа. Чтобы не допустить краха, нужно восстановить целостность, исправить оплошность. Таков единственный драматургический канон соцреализма в кино. Он производит похожие сюжеты: например, друзья ссорятся, и оттого в мире множатся досадные случайности, от которых все рушится и цель их становится недостижима. Чтобы ее достичь, нужно восстановить и дружбу, и целостность мира. Или: оркестр плывет пароходом на конкурс в Москву, но оказывается за бортом и вынужден добираться в столицу своими силами. Или: друзья готовятся к музыкальному конкурсу, но теряют нотную рукопись, и ее следует возвратить. Это сюжет музыкального «Концерта Бетховена». Его поставили в 1936 году режиссеры Владимир Шмидтгоф и Михаил Гавронский по сценарию Бориса Старшева (Пхора). Пхор после войны напишет по книге Валентины Осеевой сценарий популярного детского фильма «Васёк Трубачев и товарищи» для режиссера-дебютанта Ильи Фрэза, который станет классиком детского кино.

Борис Пхор уловил музыкальность строения соцреалистического художественного мира, в котором гармония целого зависит от каждого отдельного элемента. Это совпало и с увлечением музыкой в раннем звуковом кино. Так был выращен детский сюжет о юных музыкантах, усиленный вечным мотивом погони за ускользающим сокровищем. Он роднит «Концерт Бетховена» с послевоенными «Необыкновенными приключениями Мишки Стрекачёва» и «Балладой о солдате», а еще с сюжетами об Иване-дураке, Гильгамеше, Индиане Джонсе и других кладоискателях.

Мир в «Концерте Бетховена» по-детски идилличен, но подчинен строгой взрослой иерархии. В нем по советской знаковой привычке обозначены: центр и периферия – Москва, куда друзья едут на конкурс (это о состязательности, взыскательности столицы), и их родной белорусский город; дети, сплоченные в дружбе, и взрослые, не настроенные на дружелюбие; обозначены границы мира рабочих и мира интеллигенции, не очень-то радушных друг к другу (отец Янки профессор, родители Владика рабочие; Янка живет в вычурном особняке, Владик в голой комнате, а в финале, когда Янка исполняет каденцию Владика, это очевидно читается как классовое примирение). После хаоса двадцатых годов такой заурядный, но устойчивый, неперевернутый миропорядок тоже кажется гармонией.

Не упустите вот что: по той же советской привычке, обозначив центр и периферию, фильм внятно изображает Москву, а вот черты белорусского города затираются, его невозможно узнать, у него, в общем-то, и названия нет. Отчасти это объясняется производственными трудностями: киностудия работала в Ленинграде и провести натурные съемки в белорусских городах было для нее трудновато. Со временем это ограничение удобно совпадет с новым принципом: пространство советского детства должно быть универсальным и потому, увы, безликим. В конце концов, это станет означать, что советская страна – это Москва и «все остальное». Разные части «всего остального» сделаются почти неразличимыми. Несколько поколений детей многонациональной страны вырастут на фильмах без выраженных маркеров национальной идентичности – или же на фильмах, в которых национальные черты будут не более чем декором.

Друзья Владик и Янка почти ровесники, но настойчиво повторяется, что Владик старше Янки, ему уже двенадцать, а Янке еще одиннадцать лет, и изящным подтверждением этого – не единственного – неравенства служит то, что Владик носит настоящие длинные штаны, а Янка по-прежнему ходит в коротких шортиках. Внимательный и придирчивый, умеющий находить намеки глаз может обнаружить в фильме едкую насмешку над интеллигенцией, состоящей из разбалованных детей и спесивых взрослых. Правда, такой злой глаз будет не детским, и значит, не для него создан фильм о бесспорной и прочной, как советский строй, дружбе. Кстати, избалованного кудрявого Янку сыграл будущий шахматист и музыкант Марк Тайманов, который во второй раз снимется в кино только в 1973 году в небольшом камео в фильме «Гроссмейстер», уже после того как он проиграет Роберту Фишеру и после того, как за найденный том Солженицына его почти на двадцать лет вычеркнут из шахмат. Будет кстати вспомнить и о том, что именно «Концерт Бетховена» привел Тайманова в шахматы. Фильм сделался невероятно популярным в Советском Союзе и уступал в славе только «Чапаеву». Когда в Ленинграде торжественно открыли новенький Дом пионеров, на церемонию пригласили самого популярного мальчика страны – Марка Тайманова. Ему предложили выбрать кружок, он выбрал шахматы. Сыгравший задумчивого Владика Борис Васильев не снискал такой же славы и больше в кино не снимался.








Борис Васильев и Марк Тайманов (справа) в фильме «Концерт Бетховена»



Дружба Янки и Владика так непреложна, что становится физическим законом детского мира: обстоятельства способны поколебать отношение взрослых к детям, нарушать уклад, вызывать бури (вроде той, что поднялась в семье Владика, когда отец Янки отказался с ним заниматься), но самого? душевного расположения мальчишек они задеть не могут. Это даже не испытание дружбы, потому что под стеклянный ее колпак не проникают громовые раскаты. О чем тогда говорит сюжет? О свойствах дружбы как физического закона, если хотите. О том, как она, будучи величиной постоянной, уравновешивает мир, готовый сойти с орбиты. Фильм поэтому начат образом детского хора, поющего песню о самой прекрасной стране,– и метафора связывает образ государства, которого в фильме будто бы нет, с образом дружбы, который в фильме есть. Этот маленький идеологический реверанс, такой обычный в раннем советском кино, невозможно воспринимать иначе, как культурный код. Он проходит сквозь фильм мотивом и повторяется еще трижды, а ближе к финалу дополняется самой значимой деталью – портретом Сталина на стене вагона, в котором одаренные дети едут в Москву.

В постоянстве всех величин существует лишь одна переменная, и к ее изменению сводится фильм. Это благосклонность отца Янки, вальяжного профессора Малевича, маленького Зевса или мелкого двойника Сталина, которого легко найти в каждом фильме этой эпохи, – его иронично исполнил Владимир Гардин. Так фильм припоминает старый, из прошлого десятилетия, мотив перевоспитания взрослых – только сохраняет неперевернутой иерархию родителей и детей.

С Малевичем связаны все мягкие перипетии «Концерта Бетховена». Его рукопись без спроса берет Владик и вызывает профессорский гнев. Малевич отказывается заниматься с Владиком в наказание за своеволие и тем самым вызывает бурю в семье Владика. Мать Владика портит идиллический мир фильма злой репликой о том, что профессор отказался заниматься с Владиком, потому что тот конкурент Янке; она единственная из персонажей допускает мысль о неравенстве в устройстве мира. Одумавшись, профессор зовет Владика на занятия, но тот не слышит его. Малевич едет с детьми на всесоюзный конкурс в Москву и там готов отказаться от выступления Янки, когда Владик проваливается на отборе. Малевич читает каденцию на Бетховена, написанную Владиком, и ему хватает благородства и одаренности признать талант. Малевич становится самым преданным болельщиком за детей и в финале на вопрос отца Владика «Чей сын играл: ваш или мой?» отвечает «Играли наши дети». Благодаря Малевичу исполнительский триумф Янки становится триумфом обоих друзей, потому что Янка исполняет каденцию Владика и срывает овацию. Профессор Малевич – единственная сила, управляющая сюжетом, и следует отдать должное соцреализму, который преодолел пропагандистскую манию раздувать из мухи слона и отучил белорусский кинематограф демонизировать отрицательных персонажей.

Оптимистический соцреализм стоял на другом: любого столкновения можно избежать, любую драму нетрудно избыть, и есть неизменные величины, благодаря которым это возможно. Выродившись, эта модель заблестела кретиническим блаженством, потому что старые приемы больше не могли воплотить новые образы.

В эпоху шпиономании дружелюбный «Концерт Бетховена» мог служить и успокоительной микстурой. В нем персонажам позволено много: принимать свои ошибки и исправлять их (кино о бдительности этого не позволяло: виновен – значит, навсегда запятнан), менять взгляды (вообще непростительный промах, ведь любые колебания трактовались как слабость героя и помощь скрытому врагу), не упорствовать в злобе, прощать провинившихся, видеть в положении возможность его изменить, быть гибким и не обозляться. Идею «мир как борьба» умный и проницательный автор заменил идеей «мир как помощь», понятной любому ребенку, если, разумеется, он не испорчен вредной идеологической чепухой. Помощь делается синонимом дружбы, а выразителем идеи дружбы-помощи становится нервически подвижный персонаж – пионерка, которая весело придумывает выход из самых печальных положений.

«Концертом Бетховена» белорусский кинематограф чуть подправил тип героя-пионера. Обновленный пионер стал склонен к действию из чувства долга, а его коллективность еще не выродилась в совершенную косность. В отличие от Таньки-трактирщицы и Ильки-хромоножки он пышет радостью. Это и понятно: он ведь живет в славном мире – что ему тревожиться. Закрепляется его главная сюжетная функция – помощь в беде. Пионер почти маниакально ищет, кому бы помочь. Никому не помогая, он ощущает себя ненужным и становится придирчивым, невыносимым. Коллективизм, который он проповедует, внешне повторяет идеологически приятную идею: только благодаря взаимопомощи можно прийти к успеху, ведь и триумфа Янки и Владика не случилось бы без неотложной помощи сплоченного пионерского отряда. Но в этой радостной идее скрыто и неучтенное противопоставление индивидуальности коллективизму: в пионерской толпе Владик всегда отстранен, сосредоточен и одинок. Ему одному позволено уединение, даже в тесной комнате, где он ютится с родителями и годовалым братом. И он единственный оказывается способным к настоящему творчеству, а не к запланированному упорядочиванию хаоса и починке сломанного. Так теме взросления, выделяющей Владика из персонажей, вторит тема индивидуальности, и она спорит с темой пионерского коллективизма, намекая, что герой-пионер к творчеству не способен.

Простенький сюжет совсем не прост, но его делают уютным и симпатичным лирические и комические детали: вот вместе с детьми ищет утраченную рукопись милейший пес модной породы эрдельтерьер; вот вслед паровозу, увозящему детей в Москву, бежит смешной мальчик в круглой шляпе и машет букетом; вот забавный анимированный паровоз поет песню и пускает искры из-под колес; вот гардеробщики концертного зала по партитуре следят за исполнением каденции, и отец Владика, машинист паровоза, ни разу не опоздавший по расписанию, впервые опаздывает – на триумф сына,– а вот он трогательно беспомощен перед полуспящими привратницами.

Время дышит в фильме крошечными точными деталями, оно еще вещественно. Янка и Владик еще играют в «белых» и «красных» (карикатурный плевок в сторону «белых» – ими в игре считаются свиньи и поросята), но уже играют именно в Чапая (эхо сакраментального «Чапаева»), притом Чапая играет Владик, а Янке остается роль Петьки. Еще дети разыгрывают футбольный матч «Аргентина – Уругвай», следовательно, действие происходит после 1930 года, когда Уругвай стал первым чемпионом мира по футболу, но раньше июня 1934-го, когда был разыгран финальный матч «Италия – Чехословакия» нового чемпионата. Тот, кто любит точность, заметит здесь милейшую авторскую оплошность: премьера «Чапаева» состоялась позднее нового чемпионата, в ноябре 1934 года, и значит, увлеченные старым матчем дети не могли играть в Чапая. Соцреализм еще внимательно присматривается к действительности, но уже становится приблизительным. О времени говорит порода собаки – эрдельтерьер – и увлечение шахматами (профессор Малевич играет в шахматы сам с собой, это, разумеется, точно уловленное эхо побед Алехина и Ботвинника, после которых шахматы сделались массовым видом спорта). То, что герои – юные музыканты, тоже в духе времени: тридцатые поклонялись творческой одаренности, а главным продуктом советской культуры стал вундеркинд. Годом раньше «Концерта Бетховена» 27-летний Давид Ойстрах победил во Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей, а через год после выхода фильма прославился на весь мир. Советскую исполнительскую школу признали сильнейшей, дети-музыканты, особенно скрипачи, стали символом эпохи. Есть еще главный образ двадцатых – тридцатых годов, паровоз, означающий сразу все: процветание советской страны и целостность государства, стянутого к центру железными дорогами, и военную мощь, и почтение отцам, потому что паровоз летит вперед, и остановка, как известно, в коммуне, и тогда он превращается в символ утопического будущего, ради которого совершался переворот. Так много смыслов связала с образом паровоза советская культура, что он стал необходим как остаточный знак памяти об утопии.

После «Концерта Бетховена» детский кинематограф Беларуси замер почти на двадцать лет, до 1954 года. Столько времени понадобилось для обновления стиля и метода и для больших организационных перемен. Накануне войны студия игровых фильмов «Советская Белорусь» затеяла большой переезд. Он потребовал много сил, тем более репрессии очень ослабили Белгоскино. Киностудии велели переезжать в Минск, где с 1935 года для нее строили новое, специальное здание. Только с приближением войны, когда столицу решили перенести подальше от границы, в Могилев, стройку заморозили. Переезжали на голое место. Фильм «Моя любовь», начатый в Ленинграде, пришлось заканчивать на Одесской киностудии, потому что минский Красный костел, где временно разместили студию игровых фильмов, был совершенно непригоден для кинопроизводства. О детском кино речи не шло. В это время на экранах БССР шли детские фильмы студии «Союздетфильм», образованной в 1936 году, а для белорусского детского кино настало время пустоты. После первой, очаровательно неудачной экранизации «Полесских робинзонов» их долго собирались переснять в звуке, но фильм бесконечно откладывался.

С началом войны игровую киностудию, которая не вполне освоилась и в Минске, эвакуировали в Алма-Ату. Там на Центральной объединенной киностудии (ЦОКС) белорусские кинематографисты снимали агитфильмы наподобие известных «Боевых киносборников»: в 1942 году Юрий Тарич и Владимир Корш-Саблин создали фильм-альманах «Белорусские новеллы». Биофильмографический справочник Госфильмофонда «Режиссеры советского кино» утверждает, что он не выходил на экран[53 - Все белорусские фильмы : каталог?справочник в 2 т. / Авт. сост. И. Авдеев, Л. Зайцева; науч. ред. А. В. Красинский. Минск: Белорус. наука, 1996–2000. Т. 1. С. 107.].

Главная задача подобных фильмов заурядна – дать образец героизма, попутно показав зрителю, в каких положениях он может оказаться на войне и как следует в них поступать, вернее, как хотелось бы «советской власти» чтобы поступал «советский человек». Из двух новелл одна – «Пчелка» – адресовалась детям, с героиней-девочкой, сыгранной будущей Золушкой Яниной Жеймо. Достаточно ли этого основания, чтобы назвать агитку «Пчелка» детским фильмом? Формально – да, хотя военные агитфильмы не считались с возрастом и заботами зрителей. Они делались «сразу для всех», для обобщенного зрителя без возраста, профессии, образования и, в общем, без лица или просто для идеологических работников.

Героиня новеллы «Пчелка» человеческих черт тоже лишена и с избытком наделена обобщенными гражданскими чувствами. В ней простым способом мифологизации воплощен абсолютный героизм: оставлена и раздута одна-единственная черта характера – в этом случае самоотверженность. Пчелкиного дедушку-лесника уводят фашисты, а она мстит – заводит их в болото, якобы показывая дорогу в город.








Янина Жеймо в новелле «Пчелка» из киноальманаха «Белорусские новеллы»



Фильм обходится стареньким киноязыком агитпропа, драматургическими уловками из тридцатых: очевидными масками, простыми разоблачениями, мотивами бдительности и подвига. Советский агитфильм всегда предпочитал характеризовать отрицательных персонажей через отвращение к ним. Отрицательный персонаж ведь не потому плох, что творит зло (этого в границах сюжета он сделать обычно не успевает), а потому что ведет себя отвратительно: со смаком чревоугодничает, хамит, демонстративно презирает порядок, врет, словом, его поведение неприятно и неприлично. И переодетых фашистов Пчелка узнает по неряшливости и хамским манерам, они антонимичны публицистическому образу «товарищ». Войдя в дом Пчелки, фашисты ног не вытирают и грубят, в остальном же их не отличить от советских людей. Такая осторожность даже мила, и происходит она оттого, что кино еще помнит плакатный стиль и образность и всегда говорит о здешнем, «советском» человеке, даже когда хочет сказать о чужих, нездешних персонажах. Показывая их грубость, кино имеет в виду вежливость «советского человека», пресыщенность одного означает скромность другого, хамство – воспитанность и так далее. Отрицательный и положительный персонажи все еще негативный и позитивный отпечатки с одного оригинала и, в сущности, близнецы, но отрицательный близнец довольствуется служебной функцией: он существует только в той степени, в какой может принудить положительного к действию. Правда, и положительный не умеет существовать долго, от него требуется и того меньше – совершить то самое действие, которое ценится выше персонажьих судеб.

Пчелка заводит фашистов в болото и погибает от выстрелов в спину. Тип героя-пионера достигает полноты воплощения и превращается в чудовище – в пионера-героя, ребенка-солдата. Одновременно с «Пчелкой» Янина Жеймо играет еще одну девочку-героиню в фильме «Ванька» из двенадцатого «Боевого киносборника», посвященного детям, – он выходит на экран 12 августа 1942 года. Идет война, культ пионеров-героев возникнет еще через десять лет, но первые, агитационные образы детского подвига на новой войне уже созданы. Они тихо говорят о том, что кинематографическая эпоха вновь переменилась.

В войну и после войны выйдет несколько фильмов – мифов о детском военном подвиге: «Зоя», «Сын полка», «Бой под Соколом». Они припишут детям и подросткам жажду подвига и готовность отдать жизнь. Двоякий образ ребенка-героя надолго останется сквозным в советском кино, но о том, что это образ трагедийный, заговорят только в шестидесятых. В 1971 году о его трагедии неожиданно точно выскажется фильм «Офицеры»: «Он не ребенок, он солдат».




Восстановление





Потерянный фильм


Послевоенное малокартинье[54 - Малокартинье – время резкого сокращения производства в советском кинематографе, длившееся примерно с 1943?го до 1953 года по сталинскому указу снимать «меньше, да лучше». В это время советский кинопрокат спасли трофейные фильмы.] наложило временный запрет на детский кинематограф: в 1948 году в Союзе вышло три детских фильма, в 1949-м – два, в 1950-м – один, в 1951-м ни одного[55 - История советского кино: 1917–1967 : В 4 т. / Под ред. Х. Абул?Хасимова. М.: Искусство, 1969]. Кинематографический мир детства, который и без того едва-едва проявился, тоже нуждался в восстановлении. После фильмов о детях на войне («Клятва Тимура», «Зоя», «Сын полка», «Бой под Соколом») он хотел притвориться вновь таким, каким был до войны. Восстановление развернулось к середине 1950-х годов. К этому времени в советском детском кино утвердились режиссер незабвенной «Золушки» Надежда Кошеверова, и автор победительного «Космического рейса» и вдохновенного «Пятнадцатилетнего капитана» Василий Журавлев, и режиссер пронзительного фильма «Жила-была девочка» Виктор Эйсымонт, и дебютант Илья Фрэз с лентами «Первоклассница» и «Слон и веревочка». Продолжал ставить киносказки Александр Птушко, в 1956 году он снял свой самый могучий открыточный фильм «Илья Муромец», поражающий масштабом, лаком и обилием живописных цитат. После отличного довоенного дебюта вошел в полную творческую силу равный ему сказочник Александр Роу.

Послевоенный детский кинематограф мыслил еще по инерции образами довоенными, в сюжеты прорывалась шпиономания и обаятельная пионерская рутина (фильмы «Судьба барабанщика», «Дым в лесу», «Васек Трубачев и товарищи»). Эти старые истории были исполнены с новым вдохновением и новым мастерством, но до начала 1960-х годов детский кинематограф мучительно искал совсем новый, другой язык разговора со зрителем: слишком много за эти десятилетия накопилось непроговоренных детских тем, их следовало воплотить. В поисках образов и в ожидании позволения кинематограф обратился к детской литературе. Середина 1950-х – время экранизаций: «Кортик», «Старик Хоттабыч», «Васёк Трубачев», «Чук и Гек», «Два капитана», «Судьба барабанщика».

Первый после войны детский игровой фильм белорусская киностудия выпустит только в 1954 году – драму Льва Голуба «Дети партизана», игровой дебют кинорежиссера на «Беларусьфильме». У этого фильма такая долгая история, что в ней появляется другой невезучий фильм-двойник, так и не созданный и не упоминаемый в истории белорусского кино. Если бы ему повезло больше, фильма «Дети партизана» не было бы, а послевоенная история детского кино началась бы запоздалой соцреалистической идиллией. Этим нерожденным близнецом оказались – вы можете догадаться – «Полесские робинзоны». Вернувшись в Минск в 1944 году, киностудия вспомнила довоенное намерение заново экранизировать «Полесских робинзонов» и несколько лет аккуратно переносила экранизацию из плана в план, не отказываясь от постановки: хотелось реванша. Несвежий выбор наверняка был определен уникальностью материала: повесть сочетала приключения с познавательным и даже дидактическим содержанием и оставалась еще немного популярной, все это обещало зрелищный и полезный фильм. Только вторая постановка оказалась еще невезучее первой.

Эта начатая и незавершенная экранизация оказалась недостающим звеном в развитии детского кино Беларуси: между социалистическим и зрелым реализмом. Она и показывает, что перейти от одного к другому возможно в пределах одного сюжета, искусству не требуется долгих тренировок, чтобы освоить новый язык, тем более когда оно владеет разными жанровыми приемами.

Новый сценарий «Полесские робинзоны» написал и дважды переписал кинодраматург Григорий Колтунов, который спустя восемь лет напишет для Григория Чухрая сценарий к фильму «Сорок первый». В 1947 году фильм включили в производственный план наряду с главным послевоенным фильмом «Константин Заслонов». Это и помешало «Полесским робинзонам» появиться на свет. Киностудия едва оправилась после войны и вернулась в непригодное для кинопроизводства здание Красного костела (в недостроенном здании кинофабрики в войну размещался немецкий авторемонтный завод, после войны его приспособили под общежитие для строителей, которые съехались со всего Союза восстанавливать Минск, а в 1946 году отдали мотовелозаводу – кинематографисты опять остались с носом). Творческих и производственных сил на несколько одновременных постановок не было. Пришлось жертвовать – разумеется, не «Константином Заслоновым»: он ведь ставился вслед спектаклю, который получил Сталинскую премию.

«Полесским робинзонам» с самого начала фатально не везло. По плану фильм завершался не позднее 27 декабря 1947 года, но так и не был сдан. Вот как невезение описано в справке по фильму:

«Закончив подготовительные работы 14 июля, съемочная группа выехала на натурные съемки. Поздний выезд в экспедицию объясняется затяжкой подготовительных работ. В то время проводились подготовительные работы трех кинокартин. Техническая база киностудии неподготовленной и неоснащенной не могла обеспечить нормальное проведение работ подготовительного периода трех картин одновременно, вследствие чего срок окончания работ затянулся.

При натурных съемках работе съемочной группы далеко не благоприятствовала погода (из 71 рабочего дня пребывания группы в экспедиции 28 дней оказались несъемочными из-за плохой погоды).

Кроме того, исполнитель главной роли в фильме – школьник Павлюнкович 18 августа 1947 года заболел малярией.

Съемки были приостановлены. Болезнь мальчика потребовала отправки его на стационарное лечение, и съемочная группа вынуждена была подобрать другого исполнителя главной роли – школьника Бутько.

Но и последний после нескольких съемочных дней также тяжело заболел малярией. Это было уже в сентябре месяце. Продолжать натурные съемки не было уже никакого смысла. Часть съемочной группы была немедленно отозвана в Минск и расформирована, другая часть – выехала в Беловежскую пущу для съемки отловленных зверей и птиц.

За время пребывания в экспедиции было отснято 288,5 полезных метров.

Затраты на выполненный объем работ составляли по оперативным данным 654,8 тыс. р.

23.10.1947 г. министр кинематографии БССР[56 - Министерство кинематографии БССР было учреждено в 1944 году и спустя девять лет вошло в состав министерства культуры. Первым министром кинематографии БССР стал писатель и кинодраматург Микола Садкович.] издал приказ

№ 216 о временном прекращении производства фильма. В настоящее время заканчивается переделка литературного сценария и ведутся подготовительные работы по возобновлению производства фильма.

Новый сценарий потребует увеличения объема фильма до 1800 полезных метров»[57 - Производственные документы киностудии «Беларусьфильм» за 1947 год // БГАМЛИ. Фонд 112 Опись 1. Дело 30. С. 72—73.].

Сохранился режиссерский сценарий экранизации. Согласно ему режиссерами фильма были не очень удачливый режиссер Борис Шелонцев и актер, который двумя годами позднее сыграет маршала Жукова в «Падении Берлина», – Федор Блажевич. Главным оператором был назначен Константин Венц, звукооператором Сергей Ключевский, а композитором Сергей Пукст.

Первоначальный сюжет пытался повиноваться канонам соцреализма, вопреки невозможности изложить запоздавший сюжет одной эпохи языком другой. Помните ведь, соцреализм не умеет говорить об изоляции. Чтобы совершить невероятное и отправить пионеров Янку и Петруся на необитаемый остров, соорудили громоздкое обоснование с упоминанием всех известных соцреализму понятий: сплоченности, наследования отцам, долга и ответственности перед коллективом, связи периферии с центром. Янка и Петрусь попадают на необитаемый полесский остров оттого, что:

– пионеры отряда имени Заслонова, военные сироты и обитатели детского дома, дают обязательство профессору Стаховичу – помочь найти на Полесье каменную соль (вот тема сплоченности и долга);

– взяв на себя обязательство, они узнают из «Пионерской правды» о всесоюзном движении: все пионеры страны на весенних каникулах отправляются в путешествие по родному краю (так частное соединяется с общим, отдельный отряд с большим движением, центр – «Пионерская правда» – с окраиной);

– Янка сгоряча пишет в «Пионерскую правду» письмо с обязательством совместить путешествие по родному краю с помощью геологам (усиливается мотив долга и обязательства: двойное обязательство – железный аргумент для завязки действия);

– пионер Степа выхватывает письмо и спешит отправить его по адресу (стихийная случайность, без которой не может начаться действие в чересчур замотивированной и подробной соцреалистической экспозиции, хотя и эта случайность продолжает тему долга);

– выясняется, что Янка в письме наврал, будто бы профессор Стахович взял над отрядом шефство и дал маршрут: профессор этого не успел, он намедни уплыл в экспедицию. Пионерский отряд оказывается под угрозой всесоюзного позора за вранье и бахвальство (тема зависимости общего от частного: солгав, отряд порочит все пионерское движение, маленькая ложь разрушит мировую гармонию);

– Янка и Петрусь берутся исправить ошибку – это значит догнать профессора Стаховича и взять у него маршрут. Советская культура сталинского времени по-бюрократически поклонялась слову, придавала ему чуть ли не сакральный смысл. Сказанное приравнивалось к сделанному и постепенно стало важнее дел. Оно, в конце концов, стало означать совершенное и истинное. Взять слово назад или слова не сдержать невозможно, а единственный способ искупить вину – привести действительность в соответствие со сказанным словом. Так поспешность «Правды» стоила Стаханову настоящего имени, а поспешность пионеров отряда имени Заслонова едва не стоила жизни Петрусю и Янке. О, поспешное слово – столь суровое нарушение мирового порядка, что даже взрослые персонажи не препятствуют опасной затее: честь отряда важнее безопасности.

Шесть ступеней экспозиции наконец приводят к завязке: Янка и Петрусь отправляются вслед за профессором Стаховичем. Скоро, отплыв от города, их лодка опрокидывается, они оказываются на острове, в опасном болотистом месте. Место действия угадывается смутно: городок на Полесье у большой реки, о нем ничего больше не известно. Действие происходит только в школьном классе и на острове в течение 16 дней, на острове герои проводят две недели, и по дню отводится на завязку и развязку действия.

Новшеством в этом сюжете становится способ создания драматизма. Соцреализм его создавать не умел, потому что, в общем-то, в драматизме не нуждался. Но такое чрезвычайное обстоятельство, как изоляция героев, требует не только обосновать, но и продолжать чрезвычайное действие, и вот соцреализм неожиданно для себя приближается к настоящему драматизму, которого до конца не осознает, иначе придумал бы для него более правдоподобный сюжет. Зачинается параллельная сюжетная линия: по стечению обстоятельств бакенщик Якуб, отвозивший профессора Стаховича на Полесье, возвращается в город и находит опрокинутую лодку мальчишек. Так на третий день пропажи героев разворачивается поиск, он и делает сюжет почти что драматичным. «Почти» – потому что на острове Янка и Петрусь осваиваются по-соцреалистически хорошо, проходят череду малоприятных, но не страшных перипетий и находят партизанскую землянку. Смысловым центром истории становится этот мотив наследования отцам: в землянке своих отцов мальчишки клянутся никогда не сдаваться.

В одну из вылазок они находят осиное гнездо, полное меда, и видят бобра: предвестие двух будущих коллизий – смертельной угрозы и спасения. Бобр означает, что на острове есть проточный ручей и с острова можно выбраться бобровым путем. Происходит вторая перипетия: в поисках ручья мальчишки увязают в болоте – сначала проваливается Петрусь, а потом, пытаясь ему помочь, и Янка. Автор сценария не по-соцреалистически умело длит саспенс: смогут ли пионеры спастись. Спасаются в последний момент, когда Петрусю удается кончиками пальцев ухватиться за гибкую березку. Теперь пора прояснить, для чего, по разумению соцреализма, понадобилась параллельная сюжетная линия поиска, ничего пока не сообщившая ни действию, ни настроению фильма. Для того чтобы в последний момент саспенса переключиться на сцену в горкоме, где «идет совещание по вопросам поиска и спасения пионеров» и председатель горкома стучит кулаком по столу с возгласом «Выкарабкаются!». По горкомовскому хотенью мальчишки тут же выкарабкиваются.

Нужно помнить, что одновременно с работой над «Робинзонами» выходит из печати, экранизируется и попадает под сталинскую руку «Молодая гвардия» Фадеева. Новое тщеславное требование всегда обозначать руководящую роль партии и намертво привязывать всех маргиналов к центру создало глупейшие воляпюки во многих сюжетах, и в «Полесских робинзонах» тоже. Партия стала причастна к приключениям и осталась так же неуместна в них, как сыщик в мелодраме и соблазнитель в фильме-катастрофе. Для партии вообще нужен отдельный жанр, подальше от детского кино, только вот в кинематографе, который вынужден прислуживать идеологии, абсурд не художественный прием, а врожденный порок, добавляющий фильмам эксцентрики и даже пародийности. Следует отдать должное Григорию Колтунову – из возможных способов доставки партии на необитаемый остров он выбрал самый изящный, другие авторы справлялись хуже.

После перипетии с горкомом (шутка – с болотом, но видите, как охотно, помимо авторской воли, в стыке сцен горком рифмуется с болотом) робинзоны возвращаются к обыденной робинзонской жизни, строят плот и случайно совершают открытие – находят источник каменной соли и тем обеспечивают профессору Стаховичу Сталинскую премию. Параллельная сюжетная линия поисков пионеров больше годится для кульминации сюжета. Нагромождение совпадений приводит к тому, что за мальчишками гонится разъяренная медведица. Природа во второй раз оказывается смертельно опасной, и пионерам уже не приходится рассчитывать на божественный голос партии, управляющий судьбами и силами природы. В развязке сюжета им впервые просто везет. В последний миг медведицу убивает бакенщик Якуб, который в одиночку, без руководства партии нашел путь на остров и явился в нужном месте в нужное время, а главное, не забыл ружье, не испугался и не растерялся. Гармония, нарушенная поспешным словом, восстанавливается, и пионеров спасают, когда надежды на спасение нет.

Эпилог становится пионерским триумфом. В награду за восстановление гармонии, то есть буквально за возвращенную верность мира данному слову отряд имени Заслонова, лучший пионерский отряд в стране, отправляется на Всесоюзный слет пионеров в Москву. Изоляция кончается, периферия соединяется с центром, огромный коллектив принимает изгоев и осыпает их знаками расположения, неудачники становятся триумфаторами. Мальчиков благодарит профессор Стахович, открывший на Полесье залежи каменной соли. Благодарит и бакенщик Якуб, сам оставшийся без благодарности, – за то, что город получил новый пароход, который и везет пионеров в Москву.

Сомнения в правдоподобии сюжета появились уже в обсуждении сценария: в самом деле, и каменная соль на Полесье найдена давно, и какой в марте мед. Но обновленный сценарий должен был бы убедить редакторов, что его первая версия была даже прекрасна и точно не глупа. Переписывание превратило «Полесских робинзонов» в громоздкий и надоедливый анекдот, в нем стало еще больше совпадений и еще меньше полезного действия. Если первый вариант сценария был примером того, что соцреализм умеет расти в истинный драматизм, то второй вариант показал его склонность к вырождению в фарс. Григорий Колтунов честно пытался вытянуть из него не только авантюрную, но даже детективную интригу, впрочем, бесполезную, потому что чудовищно много сюжетного времени было потрачено на обоснование чрезвычайной истории с позиций соцреализма.

В новой версии Янка и Петрусь попадают на необитаемый остров после того как:

– Пионерский отряд вместе с учительницей идет в поход. В походе Янка и Петрусь находят партизанскую землянку, в ней – дневник с описанием источников нефти на Полесье и картой, уцелевшей лишь наполовину. Мальчишки загораются желанием найти вторую часть карты и месторождения нефти.

– Их отправляют к профессору в город, но по дороге сыплются непредвиденные события, и когда мальчишки приходят к профессору, оказывается, что он уехал в экспедицию. По фарсовому совпадению перед отъездом он ожидал двух пионеров с какой-то тетрадью и, не дождавшись в срок, был вынужден отправиться в путь. Мальчишки решают, что профессор ожидал их, и бросаются за ним, толком не зная куда. Обратите внимание на тех двух фантомных двойников, которые так и не объявились в сюжете и, в общем-то, прожили жизнь для того, чтобы стать звеном в цепи совпадений – они самые удачные герои: таинственные, потусторонние призраки, которых часто рождает соцреализм, чтобы свести сюжетные концы с концами.

– В пути по окрестным деревням мальчишкам встречается много помощников, среди них милиционер Иван-за-четверых, прозванный так, потому что за четверых работает. Он в сюжете служит для чудесного спасения пионеров и для нескольких слабеньких перипетий, вроде угона его коня Васьки и погони за каким-то типом, принятым за профессора. Уже заметно, что приключенческим фильмом прикидывается не очень смешная комедия ошибок. Во время диктатуры соцреализма она заменила почти все жанры и даже драме подрисовывала эксцентрические усики. На Ивана-за-четверых тоже стоит обратить внимание, потому что образ милиционера стал одним из ключевых в советской детской культуре: он страж, охраняющий границы безопасного детского мира.

– В погоне за профессором мальчики сплавляются по реке, но лодка, как водится, опрокидывается, и они, наконец, оказываются там, где должны были оказаться намного раньше. Впрочем, отряд не замечает их долгого отсутствия и даже не тревожится.

Видите, как неподвижная, замкнутая история о полесских робинзонах потихоньку подчиняется любимому соцреалистическому мотиву погони за ускользающим сокровищем, которая хорошо рифмуется с идеологической погоней за светлым будущим или за призраком, побродившим по Европе. Хронотоп (устойчивый образ пространства и времени, определяющий все другие свойства художественного мира) острова, отрезанного от мира, для соцреализма невыносим, и его заменяют суетливым, изменчивым хронотопом дороги.

Дни на острове протекают обыденно и скучно, совсем без опасностей и приключений: судя по всему, нарушить мировую гармонию пионерам не удалось. Вторую часть карты скоро находят в землянке. Вся опасность, на которую только способно это унылое место, обеспечивается еще одной развлекательной детективной интригой: на земляном полу Петрусь находит свежие человеческие следы, и появляется слабая надежда на угрозу жизни или другую опасность, способную оживить действие. Появляются анонимные послания на бересте – с подсказками, как выжить на острове, загадками на сообразительность и ловкость. Так помимо тайны карты и ее автора появляется тайна помощника на необитаемом острове. А если вы помните еще о тех двух неизвестных, которых ожидал такой же невидимый профессор, и о принятом за него двойнике, то возникает два предположения: или все эти призраки остались бродить в сюжете со времен шпиономании, стуча бутафорскими кандалами на манер Кентервильского привидения, или это завязывается настоящая детективная интрига и не может никак завязаться, потому что соцреализм не способен создать жанры с иным, неидиллическим мировоззрением.

Интригу, созданную нагромождением случайностей, способна разрешить равновеликая случайность – человеческих сил для этого мало, и развязка происходит так: Иван-за-четверых обходит вверенный ему участок и все удивляется, куда же пропали пионеры. А его конь Васька, служивший в войну партизанам, сам идет в реку – он помнит единственный тайный партизанский брод на остров. Так, благодаря гениальной (это значит непредсказуемой) случайности Иван-за-четверых находит пионеров и доставляет их домой, они же не теряют времени и находят по карте месторождения нефти. Триумф их ожидает не такой заметный, как в первом варианте сценария, потому что и проступков эти притихшие пионеры не совершали, а насыщенность триумфа в философии соцреализма зависит от глубины провинности.

Интересно, что не нарушается даже их связь с отрядом – главная смысловая связь произведений соцреализма. Сценарист связывает параллельные сцены в отряде и на острове, и когда пионеры в походе обсуждают, кем они хотят стать в будущем, такой же разговор ведут на острове Янка и Петрусь. Если поискать в этом не авторской прихоти, а какого-то обоснования в художественном мире, то находится такое: это сверхъестественная способность, ошеломительная сплоченность, буквальная настроенность на одну волну, вовлеченность в один ритм вызывает у разлученных людей одни и те же помыслы и чувства в одно и то же время. Синхронность вообще ключевая черта сталинской культуры – времени грандиозных парадов, массовых шествий, балета, групповой гимнастики с невозможными композициями из человеческих поз. В «Полесских робинзонах» это свойство наделяет персонажей телепатией.

Есть в сюжете обязательная хвала Сталину: вероятно, ради нее и введен натужный разговор о будущих профессиях, тоскливо примитивный для десятилетних детей. Диалог следует привести целиком по той весомой причине, что он честно говорит о глубине тогдашней культурной астении:

«– Мне папа мой рассказывал, что в Москве, в Кремле… там окон много… сразу не сосчитать. И все они ночью светятся. А когда уже ночью поздно-поздно становится во всех окошках темно… только в одном еще свет… светится и светится… Там Сталин. Работает. Думает… Обо всех… И о нас, и о неграх, которых угнетают… и о китайцах, как им помочь всем… чтобы всем людям, во всем мире хорошо было… О себе никогда не думает, а обо всех – всегда… Я тоже хотел бы так… Чтобы никогда о себе не думать, только обо всех, как сделать, чтобы всем хорошо было!

– Ого! Ты хочешь как Сталин! Это очень трудно!

– Я знаю. Но я буду стараться!

– Все хотели бы быть, как Сталин! Быть всех добрей и умней, никого на свете не бояться! И всех побеждать! Я тоже хотел бы!»[58 - Дети партизана (Полесские робинзоны). Материалы по фильму // БГАМЛИ. Ф. 112 Оп. 1 Д. 333. С. 385.].

Тень Сталина, превысив ростом своего хозяина, дотянулась даже до необитаемого полесского острова, проникла в сюжет, где логика не могла бы найти места этому персонажу. Хотя часто бывает так, что перестраховщицкий ход одного автора принимается за симптом болезни всей эпохи, но и это в данном случае показательно. Подобострастный прием тем любопытнее, что использован он в сюжете с явными комедийными, эксцентрическими чертами. Комичен образ Ивана-за-четверых, комичен образ толстенького пионера, который так одержим целью найти доломит, что переворачивает все камни по дороге и, как бывает только в комедии, все-таки доломит находит, комичны главные герои, комичен весь художественный мир. Неизвестного, оставляющего на необитаемом острове следы и записки, тоже ждет несуразное фарсовое разоблачение: следы и записки для мечтательного отличника Петруся оставлял Янка, чтобы тот не падал духом. Петрусь, впрочем, сразу разгадал авторство, но виду не подавал, чтобы поддержать Янку – и потому что так интереснее. Но как ни старался фильм отпугнуть шуточками зловещий мифический образ Сталина, тот оказался могучее, и дальнейшие попытки исправить врожденные пороки замысла стали бессмысленны. Новая версия сюжета не спасла фильм, хотя для этого и создавалась. Сценарий отложили до лучших времен. Ждать пришлось шесть лет.




Время сирот. Кинематограф Льва Голуба


До конца 1950-х годов детский кинематограф был сугубо малолетне-детским, адресовался только младшим школьникам, октябрятам. Главным его героем оставался школьник лет семи-девяти. Его мир изображался реалистическим даже в самых сказочных случаях, но обычно не выходил за границы городского, пионерского, притом мальчишеского пространства. В нем по понятным нехудожественным причинам больше не было жюльверновских путешествий, но еще оставался детский романтизм. Этот мир был или приятен по-соцреалистически, или полон пугающих призраков военной поры. В эту странную эпоху детское кино медленно меняло шкуру на новую, шестидесятническую, а насколько новой была эта шкура, стало ясно лишь к концу шестидесятых.

В 1954 году в белорусском детском кино началась эпоха Льва Голуба. Если пренебречь сомнительным историческим критерием и учесть художественный – создание нового киноязыка, стиля, особенного художественного мира, – то Льва Голуба нужно назвать одним из основателей белорусского кино. С его творчеством связан отказ от идеологической риторики, переход к реализму, испытание психологизма и суггестии (сильного внушающего воздействия). Фильмы Льва Голуба, выросшие из полуживого соцреализма, стали началом нового мировоззрения и нового языка в детском, да и во взрослом кинематографе. Один от другого в его творчестве отделить сложно: часто он намеренно сочетал детский и взрослый ракурсы, стирал границы между аудиториями и наконец стал создавать то ли истории о детях для взрослых, то ли истории о взрослом мире для подросших детей.

Прежде чем прийти на белорусскую киностудию, Лев Голуб работал на студии Совкино, на Одесской и Киевской киностудиях, на Московской и Новосибирской киностудиях научно-популярных фильмов, на «Мосфильме». Его режиссерским дебютом на «Беларусьфильме» стал фильм «Дети партизана», отмеченный в истории как первый белорусский цветной фильм. Да, это был тот самый сюжет Григория Колтунова и новая попытка вывести на экран невезучих «Полесских робинзонов». Сценарий отдали Голубу для спасения, и режиссер нашел смелость не оставить ничего от первоначального соцреалистического сюжета.

Стоило очистить сюжет Янки Мавра от плесени соцреализма, как в приключенческой истории проявилась истинная драма, и возник тревожный, мрачный художественный мир, который наполнит все, за малым исключением, фильмы Голуба.

Вот некоторые свойства этого мира. Он замкнут и обжит, хотя у него нет точных географических координат и редко упоминаются действительные названия городков и деревень, в которых происходит действие. Эти города всегда далеки от центра, с которым нет ни географической, ни смысловой связи, и все же наполнены жизнью, населены множеством персонажей. Мир очень подвижен, в нем постоянно происходят события, которые выводят его из равновесия, он даже неустойчив и угрожает распасться в любой миг. Он небезопасен, а к персонажам относится если не враждебно, то настороженно, всегда испытывает их гибкость и устойчивость. Словом, это сумеречная зона на границе благостного мира социалистического реализма. И если последний прекрасно воплощает безмятежное, даже счастливое детство, то мир фильмов Льва Голуба, по-подростковому мятущийся, в детстве детям отказывает. Детства нет (за одним исключением, о нем позднее).

В переработке Голуба «Полесские робинзоны» Григория Колтунова меняют свойства пространства и времени, интонацию, эмоциональный строй и просто смысл. Действие происходит в полесской деревне или совсем маленьком городе, куда на каникулы приезжает суворовец Михась. Этот замкнутый мирок упирается в болото, как владения лорда Баскервиля и обнищавший дворец Яновских: болотистая пустошь, которая подбирается к дому, давно предвещает жуть, она уже знак беды.

Это мир без координат. Кроме болота и леса, и еще домика, в котором живут Михась с сестрой-комсомолкой Алесей, бабушкой и дедушкой (родители погибли на войне), в этом мире нет ничего. Хоть он населен другими персонажами, но с первых минут узок и непроницаем. Что действие происходит все-таки в Беларуси, можно угадать разве что по упоминанию Гомеля (однажды вскользь) и по песне «Бульба», которую не очень уверенно поют герои за чисткой картошки.








Сестра и брат из фильма «Дети партизана»



История длится несколько дней – вряд ли больше трех, хотя Михась приезжает домой на двухнедельные каникулы. И начинается она из-за любопытства: кажется, только этот мотив и делает «Детей партизана» детским фильмом. Однажды, гуляя в лесу, Михась и Алеся находят партизанскую землянку (слышите, как тихо проступают мотивы сценария Колтунова), а в ней – кассету с отснятой фотопленкой (а это проступает детективная интрига, единственная, которой по силам раскрутить такой сюжет). Герои с большим старанием проявляют хрупкую пленку и обнаруживают снимок карты местности с пометками. Тайна становится тайной, явно связанной с военным прошлым и каким-то злодейством – возможно, и шпионажем. Так дают о себе знать еще не изжитые паранойяльные мотивы довоенных фильмов.

В сцене проявки пленки мелькает одна присущая Голубу, почти хичкоковская деталь: юмористическая искра, когда Михась забавно прикидывает время на проявку и сбивается со счета. В мрачном мире, который вот-вот сцапает всех, эта странная сценка, будто из другого фильма, служит сразу и инструментом парадоксального правдоподобия, и контрастным приемом, оттеняющим зловещую интонацию сюжета.

Скрытый злодей уже здесь с первых кадров фильма – он вместе с Михасем приплыл на пароходе и прикидывается добродушным толстяком-фотографом, пришельцем из большого мира. Первейшая сцена-формула показывает сразу всех участников, причину коллизии – фотопленку, и суть конфликта – злодейство и притворство. Для разъяснения его таинственной истории разворачивается параллельная сюжетная линия. Толстяк отнюдь не добр, он приехал за той самой фотопленкой к бывшему подельнику, здешнему по фамилии Глушка, который тоже притворяется маленьким человеком, помощником в геологической экспедиции, продолжает поиски нефти на Полесье (вот и второй привет из сценария Григория Колтунова). Выясняется, что из-за Глушкиного предательства погиб отец Михася и Алеси, партизанский командир Гречный. Ощущаете, как над сюжетом сгущается неведомый советскому кино, зато очень похожий на фильмы о шпионах жанр триллера? Сюжетная линия злодея поясняет, что за улыбчивым толстяком стоят более страшные, невидимые и, как принято, иностранные злодеи. Неясно, какой им прок от карты месторождений полесской нефти, их появление в сюжете – хичкоковский «макгаффин», бессодержательный предлог завязки действия. Так или иначе, злодейство связано с заговором против советской страны. История врастает в потемневшее прошлое, оно тянется и не отпускает, растет его власть над неподвижным пространством и над людьми, и разгадывание тайны превращается в борьбу с прошлым. Свойства времени в сюжете поразительны для влюбленного в настоящее кинематографа 1950-х.

Глушка получает задание завести экспедицию в непроходимое болото. Так причудливо в образах иностранных и здешних злыдней воплощаются долго отсутствовавшие контрабандисты из повести Янки Мавра, а сюжет о полесских робинзонах растворяется в обычном сюжете о бдительности из 1930-х годов, с одним только отличием – дети больше не бдительны, а беспомощны. Угроза взвинчивается так, как и не снилось истеричной, но все же беззубой кинодраматургии 1930-х годов: опасаясь разоблачения и получив приказ избавиться от свидетелей, Глушка начинает охоту на Михася и Алесю. Глушка разлучает брата с сестрой и заводит сестру в болото. Она едва не гибнет, выбирается по невероятно счастливой случайности – на помощь приходит собака. Обратите на нее внимание: Лев Голуб первый в белорусском кино отдает должное важному обитателю детского мира – собаке, спасителю, охраннику и другу, тотемному животному детства (впервые собака появилась в «Концерте Бетховена» и там вместе с пионерами искала потерянную нотную рукопись, но тогда этот персонаж еще не ассоциировался со спасением и охраной детства). Необитаемый остров из бродячего сюжета о полесских робинзонах ошеломительно становится местом гиблым, подвластным не природе, а чудовищным человеческим силам, – местом расправы, а не триумфа.

Финал выходит неожиданным и даже неоправданно жестким, с сильным пережимом, который отвечает подростковой тяге к «кровавым историям». Он складывается из остервенелой погони и борьбы за жизнь: Михась пытается сражаться с Глушкой, потом сбежать, потом, поняв, что надежды нет, просто оставляет на деревьях зарубки – имя человека, который его убьет. Глушка поджигает лес. В дыму, в огне, в чащобе гиблого острова (так нагнетается гибельное предчувствие) наконец происходит непременный последний поединок преследователя, уже безжалостного, и жертвы, уже беспомощной. В последний миг, растянутый саспенсом, Михася спасает подоспевший сосед.

Невозможный жанр – триллер с участием детей, прямая угроза невиновному подростку. В такие рискованные игры решились играть лишь фильмы ужасов и только к концу 1970-х годов. Но в советском кино парализующий мотив угрозы ребенку был проверен еще Эйзенштейном в сцене на одесской лестнице, а потом протянулся сквозь детские фильмы образами жестоких отцов и самого мощного поражающего эффекта достиг в печати, в мифе о Павлике Морозове и других маленьких мучениках, невинно убиенных взрослыми. В каком-то смысле «Дети партизана» – первое робкое возражение против зарождающегося культа пионеров-героев.

Мрачная тема угрозы взрослого мира детству тянется из двадцатых годов, оттуда же отголосок конфликта прошлого и настоящего, «раньше» и «теперь». А из тридцатых в фильме – замкнутость мира и ясно читаемые противопоставления «наши» и «чужие», «здесь» и «там». Образ злоумышленника – тоже гибрид из двух эпох: нелепых безвредных вредителей тридцатых и реалистических, опасных злодеев двадцатых. После душераздирающей кульминации такая же экзальтированная, но благополучная развязка похожа на тройной плевок через плечо: разоблачение злодеев и поощрение детей закрепляется окончательной победой над зарвавшимся прошлым – Михась уезжает тем же пароходом, то есть возвращается в настоящее, сюжет замыкается кольцом.

Мрачный, сгущенный мир фильма «Дети партизана» воплощает особенный образ послевоенного детства – «не-детства»: это мгновенное взросление от взрослых испытаний, необходимость принимать взрослые решения от взятой на себя (а часто и не взятой, а свалившейся) взрослой ноши. У детей нет семейного круга, который защитит их от внешнего мира, они сталкиваются с ним – неласковым, изворотливым и, главное, взрослым. В нем мало детей, а те, что есть, лишены детства. Это мироустройство повторится во многих фильмах Льва Голуба: мир против ребенка, эпоха против детства. Можно только переключить регистр – сменить условность с драматической на комедийную, с реалистической на сказочную, но отношения останутся теми же: ребенок и мир один на один.

Так Лев Голуб вводит в белорусское детское кино героя, чересчур робкого, чтобы войти самостоятельно: сироту. Эти пассивные герои созданы для страдания. Они эмоционально проживают коллизии, в которые их втягивает колоссальная, необоримая сила – судьба. Главный опыт сироты – потеря, прежде всего потеря дома и семьи, которую он потом ищет. Это его сильнейшее умение – создавать иллюзию семьи и дома, повсюду ее находить. Герой-пионер воплощает потребность ребенка в признании, а сирота, по наблюдению Ольги Бухиной, в заботе и покровительстве[59 - Бухина, О. Гадкий Утенок, Гарри Поттер и другие. Путеводитель по детским книгам о сиротах. КомпасГид, 2016.]. Они связаны душевной связью: пионеры – те же сироты, разбудившие свою волю (помните, первые экранные пионеры, супердети двадцатых были сиротами). Сироты тоже способны совершить подвиг, но он не является их желанной целью и высшей способностью – у них просто нет выхода. Сироты хорошо знают, что такое неведомое пионерам отчаянье – они жертвы, а не герои. В самых трудных случаях сироты даже намеренно приносят себя в жертву, таким способом возвышая идею и дело, которому жертвуют. Они делают это не из чувства долга, как пионеры, а просто потому, что страдание – их способ постичь истину. Сознание сироты, как и пионера, иерархично, только пионер видит себя на вершине иерархии, часто даже выше взрослых, а вот сирота ставит себя на самые низкие позиции, он самый маленький и беспомощный. В шестидесятые сирот станет очень много в белорусских фильмах, они оттеснят пионеров, и почти до 1980-х годов все важные, заметные и влиятельные детские образы будут основаны на типе сироты: Иван Макарович, Василёк Микулич, Бориска Михевич, Валя Беда.

Так, переписав сценарий «Полесские робинзоны» Григория Колтунова, разрушив художественный мир до основанья и создав новый, зловещий, вихренный, в противовес и даже назло слащавому миру соцреализма, Лев Голуб дал белорусскому кинематографу новый образный строй. То, что от замысла «Полесских робинзонов» Голуб не отказался, выяснится много позже, накануне Пражской весны, в милом детском фильме белорусско-чешского производства «Пущик едет в Прагу». А до той поры Лев Голуб будет водить героев по сумрачному миру, чьи первые черты проявились в «Детях партизана».

«Миколка-паровоз» был вторым фильмом Льва Голуба и второй экранизацией, для которой выбран популярный первоисточник, детский литературный хит. Повесть Михася Лынькова «Миколка-паровоз», впервые изданная в 1936 году, стала классикой детской литературы, экранизация Льва Голуба – классикой детского кино, а кроме того, ей принадлежит необычная заслуга – первый в белорусском кино цветной образ дореволюционной эпохи. Эта заслуга никогда не замечалась рядом с незначительными, но громоздкими кинозаслугами, на которые было принято обращать внимание, – воплощением образов Ленина, революции, военного героизма. Расцвечивание девятнадцатого века и еще более старых времен (чем старее, тем лучше) не вызовет удивления: от них остались только цветные картины, потому их цветной кинообраз как будто закономерен. Дореволюционный двадцатый век по привычке представляется черно-белым, оттого что черно-белая фотография и кино сохранили намного больше его реалистических портретов, чем живопись. Этот занимательный стереотип в белорусском кинематографе разрушен детским фильмом «Миколка-паровоз» по сценарию автора повести Михася Лынькова. Еще «Миколка-паровоз» – первый белорусский фильм со сценами сновидений, действительно похожих на сновидения, это значит первый фильм, вышедший даже за пределы реализма, хоть трактовка Льва Голуба крайне учтива к реалистическому первоисточнику.

Рассказ о Миколке начат героической оркестровой музыкой со скрипичными и духовыми, с паровозным дымом и закадровым голосом. Он комментирует судьбоносные события и, судя по вездесущности, принадлежит если не богу, то во всяком случае существу из-за пределов истории, способному видеть ее со стороны и даже предвидеть: таков образ рассказчика. Он ироничен и часто говорит с горечью, оттеняя оптимистический рассказ, поданный с точки зрения Миколки. Существование двух рассказчиков и перемена ракурса с детского на взрослый, незаметный переход от объективного повествования к субъективному и обратно, слияние двух реальностей, детской, игровой и взрослой, драматичной, тоже станут свойствами фильмов Голуба, а потом перейдут и другим детским фильмам.

Главный герой – шестилетний Миколка, сын машиниста локомотива с вымышленной провинциальной станции Забельск, снятой на самом деле в Гродно. Кстати, старый гродненский вокзал, снесенный вскоре после съемок, остался только в фильме Голуба, а при сносе под кровлей нашли кипы революционных листовок, которые оказались кинореквизитом. Станцией ограничена Миколкина жизнь, он живет в теплушке, заменяющей дом, за занавеской, заменяющей стену, но в уюте обжитого дома, с маленькими ритуалами дружной семьи: Миколка, например, просыпаясь, гудит, как паровоз, и различает по тону гудка локомотив отца. Персонажи Голуба вообще маргинальны, они обживают окраины городов, закутки и каморки, а если имеют хоть немного хороший дом, то быстро его лишаются и вынуждены скитаться.








Семья Миколки из фильма «Миколка-паровоз»



Миколкин мир в середине фильма меняется. Вначале открытый и подвижный, но таящийся, он готовится к революции – в нем Миколка наблюдает подпольные собрания и тайные вылазки. Даже основной операторский прием – разнообразные проезды камеры. Движение беспрерывно и неустанно, оно уже подсказывает, что мир, в центре которого стоит уютная Миколкина теплушка, не так устойчив, как кажется. Он легко разрушается местью: жандарм наказывает Миколку за шалость, Миколкин дед мстит жандарму, жандарм выгоняет семью из теплушки, рабочие расправляются с жандармами, которые мстят, едва начинается война,– и так без конца. Большой механизм мести запускается действием Миколки. Ему дана отвага совершить поступок, который нарушит не просто дисциплину, а миропорядок: он запрыгивает в вагон царского поезда, когда самодержец следует через станцию Забельск. В этот момент детское, игровое мироустройство превращается во взрослое, его главное свойство – двоякость. Двуличными оказываются все обитатели Миколкиного мира: начальник станции до революции гнобит рабочих, а после проникается социалистическими идеями, и мать Миколки до революции терпит выходки начальника, а после осмеливается отхлестать его половой тряпкой. Это все Миколкин прыжок в царский поезд, маленькая революция, метафора большой, взрослой, октябрьской. На обычный советский образ революции как нового, лучшего порядка Голуб отвечает: революция – это хаос. Впрочем, новый хаос нравится взрослым персонажам и воодушевляет Миколку, но закадровый голос не склонен к радости. В его комментарии горечь интонации важнее слов, вроде бы одобряющих перемены: «Это хорошо, что подняли красный флаг. Теперь, Миколка, иди и расправляйся со своими врагами». Вскоре белорусская кинодраматургия утратит умение создавать такой контрапункт, прием станет архаичным.

Когда отец Миколки становится красным командиром, этот мир сгущается и как будто сужается, замыкается кольцом в обороне от внешнего врага. Хотя действие начинает выходить за пределы станции и депо, в нем заметно убывает людей. События отдаляются от переполненного вокзала и привокзальной площади на пустынные улицы, окраины, за город, в подвалы и на развалины. Замедляется темп, проезды камеры сменяются глубинными мизансценами: детский мир даже изобразительно превращается во взрослый и замыкается в круг – это Миколкина семья, живущая теперь только связью друг с другом. В хаотическом Миколкином мире близость родных людей, даже разлученных, остается единственной неизменной и несомненной величиной, в отличие от довоенных детских фильмов, где семейный круг часто разрушается первым и его заменяют другие человеческие общности. Это новый образ семьи.

До «Миколки-паровоза» в белорусских детских фильмах избегали изображать взросление: герои-дети или не взрослели, как в безмятежном «Концерте Бетховена», или досрочно и мгновенно становились взрослыми, как в «Хромоножке» и «Детях партизана». Миколка-паровоз первый именно взрослеет, досрочно и все же постепенно: от беспечности к серьезности, от интереса к миру взрослых к первой взятой на себя ответственности, от помощи отцу к решению встать за пулемет после смерти пулеметчика (только так о взрослении умеет говорить соцреалистический мотив наследования отцам). Ключевой момент в последовательном отказе от детства – сцена в тюрьме, куда Миколка попадает, после того как был пойман с револьвером. Точнее, первой точкой роста, воспринимаемой еще игрой, становится сцена расстрела дяди Семы, которую подглядывает Миколка. В последний момент дядя Сема спасается благодаря эксцентричному Миколкиному деду, комическому персонажу, который пародирует возвышенную тему подвига и геройства. Он даже партизанит в парадном облачении с орденами за турецкую войну. В сюжете, основанном на столкновении иллюзий детства с достоверной эпохой, он действует, как громоотвод, воплощает свойственную детству травестию, ведет обертонами детскую, игровую тему: дед до последнего по-детски «играет в войнушку».

Во время расстрела Миколка не верит в происходящее, первые взрослые мысли о необратимости событий появляются у него только в тюрьме, в нарочито бытовой сцене ожидания наказания. Душевная перемена Миколки закрепляется сценой сновидения о летучем паровозе, на котором он с отцом летит вперед, но впереди красный семафор, а поезд не тормозит, и Миколка просыпается с криком «Батя, красный семафор!». Эта эмоциональная, но рассудительная реплика как будто одолжена Миколке закадровым комментатором – очень она взрослая и проницательная и подсказывает, что невидимым рассказчиком может быть и сам Миколка спустя много лет. Так, если вы согласитесь, в фильме проявится невидимый третий слой реальности – будущее, которое оглядывается на прошлое. И тогда даже сновидение в сюжете обосновано тем, что о нем рассказывает достоверно знающий его, – сам Миколка. Сцены сновидений всегда субъективны – чтобы они не нарушали логики «объективно происходящего» действия в кино, нужно показать, кому они принадлежат, кто видит сны. Внешний рассказчик не может проникнуть в Миколкины сны, но когда рассказчиком выступает герой, субъективная и объективная реальности хорошо уживаются друг с другом, и это незаметное сюжетное противоречие легко устраняется.

Парадоксально, что и после овзросляющего сновидения о необратимости жизни, после освобождения из тюрьмы, после сцены у пулемета, после всех ступенек взросления и отказа от детства Миколка остается ребенком. Мир возвращается в детство, смерти нет. Это изящно показывает сцена фальшивых похорон сельского старосты, на которых Миколка несет крест и поет деду-«попу», чтобы прикрыл гранату, торчащую из-под рясы (дед, заметьте, продолжает гнуть в драматическом сюжете травестийную линию). Прием, похоже, перенят из «Веселых ребят» Григория Александрова, но вторичностью не лоснится, потому что обозначает детскость Миколкиного мира, в котором смерти еще нет и гроб еще пуст.

Смерти нет и в погоне на локомотиве, когда Миколку искушают следующим соблазном взросления – управлять паровозом. Это постоянное желание его детства: в любую укромную минуту, с позволения отца и без него, Миколка пробует завести локомотив. А сбывается мечта в мире, вывернутом наизнанку, и Миколка вынужден стать машинистом, чтобы спастись.

Ключевая сцена фильма – не погоня, а исход ее, кульминация, где локомотив крутится на стрелке, чтобы сменить путь. Судьба Миколки, это значит, и судьба его товарищей, и судьба сопротивления, и, по нарастающей, судьба революции зависит от того, успеет ли локомотив сменить путь до того, как его настигнет погоня, и сможет ли встать на правильный. Миколка справляется. Так, удачей и победой, завершается тема «красного семафора» и летучего паровоза без тормозов. Паровоз, разумеется, главный образ фильма и центральный образ-знак эпохи. А кроме него сюжет скреплен настойчивым лейтмотивом – образом часов, отмеряющих время: срок до судьбоносного события, время жизни, время Миколкиного взросления, время ожидания. Лев Голуб первым в белорусском кино испытал возможности сюжетного времени: его свойство сжиматься вначале и растягиваться к финалу. Безнадежно открытый хэппи-энд застает Миколку на броне локомотива вместе с ровесниками в миг азартного восторга: «Эх, пальнуть бы изо всех пушек!». Детство все-таки одолевает взрослую усталость и печаль, хотя рассказчику это как будто не по душе, и будущее одержимых мальчиков видится не прекрасным. Где-то рядом, благодаря образу рассказчика-скептика, замирает почти жанровый образ ребенка-убийцы или ближе знакомый советскому кино, уже не мажорный образ ребенка-солдата, который делает Миколку трагическим героем.

Если оглянуться на все сюжетные смерти, то трагедийная интонация прозвучит отчетливее. Едва-едва заметной, полупрозрачной линией соцреалистический «Миколка-паровоз» ведет крамольную мысль о кровожадности идей. Они требуют целой жизни, человеческой жертвы, сюжет полон «идеологических покойников»: расстрелянные рабочие, пулеметчик, машинист, даже германский военачальник, который застрелился, узнав о капитуляции. Глядя на взвинченных мальчишек в финальном кадре, нетрудно догадаться, кто будет следующей жертвой идеи.

Соцреалистическая лаковая внешность «Миколки-паровоза» хорошо это скрывает, но по двоякости образного строя нетрудно угадать переходный характер фильма: он пытается выразить старыми соцреалистическими образами новые, незнакомые ему смыслы. Двояки все сюжетные ходы, все персонажи, вот и Миколка, герой, которого изо всех сил пытаются преподнести как пионера, одержимого жаждой свершений, раз за разом проявляет натуру сироты, беспомощного перед эпохой.

В первоначальном замысле Голуба сюжет был еще более суров в драматических перипетиях, и мир фильма вовсе не ограничивался станцией провинциального города. Но по осторожной рекомендации худсовета, учрежденного на киностудии годом раньше, из фильма вырезали сцены, связанные с революцией в Германии, и несколько сцен митингов. Фильм дублировали на белорусский язык (автор перевода – прекрасный киновед и редактор Ефросинья Бондарева), очистили от слишком взрослых тем, и в таком виде он вполне понравился Государственному управлению по производству фильмов. Там дали такое заключение: «По-детски наивный и решительный, простодушный и отважный мальчик, умеющий (когда это становится необходимо) и действовать по-взрослому, и молчать, побеждая страх и боль, – образ этот имеет несомненно большое воспитательное значение. Он становится образцом, который будет, надо полагать, вызывать у его сверстников желание подражать ему, быть таким же честным и мужественным, так же любить родину и понимать всю меру ответственности своей перед близкими и друзьями»[60 - Миколка?паровоз. Смета фильма // БГАМЛИ. Ф. 112 Оп. 1 Д. 171. С. 36.]. Из этого можно заключить, что фильма чиновники предпочли не понять, и слава богу – это спасло много советских фильмов.

В следующий фильм «Девочка ищет отца» Голуб перенес из «Миколки-паровоза» не столько тему детства в эпоху потрясений, сколько глянцевый, цветастый изобразительный стиль соцреализма. Этот фильм был закономерным в его творчестве. Взгляните: первый фильм – суггестивная драма, а второй – драма, которая прикинулась приключенческим фильмом. Третьей в этом ряду закономерно станет драма, еще легче сбросившая драматические тяготы, драма, чьи страшные перипетии так давно затвержены, что уже не пугают героя и зрителя: это значит сказка. После сказки «Девочка ищет отца» Голуб вернется к соцреализму в фильме «Улица младшего сына», потом вернутся и повеселевшие полесские робинзоны в приключенческом фильме «Пущик едет в Прагу», а потом начнется полновесная психологическая драма: «Анютина дорога», «Полонез Огинского» и «Маленький сержант». Фильмом «Девочка ищет отца», осыпанным фестивальными наградами, Лев Голуб утвердился в статусе мастера детского кино. Ему было 53 года.








Кинорежиссер Лев Голуб и Аня Каменкова, исполнительница главной роли в фильме «Девочка ищет отца»



«Девочка ищет отца», которая вышла на экран в 1959 году, – экранизация популярной послевоенной повести и пьесы московского писателя Евгения Рысса по сценарию Кастуся Губаревича, реалистическая военная история, превращенная в сказочный сюжет, если возможно о войне сочинить сказку. Может быть, именно таким путем исторические потрясения окукливались в воспоминания и превращались потом в былины и сказки. По сюжету мама пятилетней Леночки гибнет под бомбежкой, а девочку спасает лесник и забирает к себе в лес, где живет с внуком Янкой. О девочке известен только адрес и то, что отец ее ушел на войну. По этим сведениям лесник берется найти Леночкиных родственников, но выясняется, что она дочь партизанского командира батьки Панаса и оккупационное правительство тоже ведет на нее охоту. Задача найти отца стремительно превращается в задачу спастись, но погоня завершается счастливо: девочка находит отца, пускай чуть живого, и кончается фильм счастьем встречи.

Авторы не стали усугублять драматизм сюжета изобразительными приемами: охваченный войной, опасный мир остается солнечным, как мир Миколки-паровоза и, позднее, мир Володи Дубинина. Это мир почти без теней, с насыщенными цветами – даже во время войны он остается детским. Благодаря такому приему сказка не кажется страшной.

По требованию сказки добро и зло ясны и постоянны, даже утрированны, вернее, отчетливо разделены и противопоставлены ради того, чтобы зрителям, дошкольникам и младшим школьникам, было понятно устройство мира. В борьбу добра со злом, а точнее, в погоню зла за добром не вмешиваются вертлявые персонажи-оборотни: нет ни предателей, ни скрытых вредителей, ни связных, никого промежуточного. Мир предельно ясен, возможно, благодаря возрасту героини.

На обсуждениях сценария и фильма режиссера постоянно упрекали в том, что пятилетняя Леночка ведет себя, как трехлетняя. Но большего не требует от героини история, в которой девочка – только око тайфуна. В этом Леночка похожа на Миколку-паровоза, который тоже вывел из равновесия целый мир, но в отличие от него, Леночке не дано права совершить поступок: в ее образе тип сироты проступает более отчетливо, а девочки-сироты, по точному наблюдению Мелани Кимболл[61 - Kimball, M. A. From Folktales to Fiction: Orphan Characters in Children’s Literature // https://www.idea (http://www.ideals.illinois.edu/bitstream/handle/2142/8216/)ls.il (http://www.ideals.illinois.edu/bitstream/handle/2142/8216/)linois.edu/bitstream/handle/2142/8216/ (http://www.ideals.illinois.edu/bitstream/handle/2142/8216/)librar?sequence=1], преодолевают препятствия благодаря добродетельному поведению. Они хорошие девочки.

Эта черта проявится во всех немногочисленных детских фильмах, в которых действуют девочки. Девочки беспомощны, но, к счастью, им всегда приходят на помощь. В их действиях нет плана и цели – скорее спонтанный ответ на вызов. Девочки чаще втянуты в события, связанные с потерей и поиском: и Леночка, и Анюта в «Анютиной дороге», и Здена в фильме «Пущик едет в Прагу», и даже Алеся в «Детях партизана». Мальчишки же попадают в вихрь событий по своему желанию или вследствие своего поступка. Им позволено самовольно нарушать порядок, наравне со взрослыми участвовать в больших исторических событиях. Так действует Миколка-паровоз, и Володя Дубинин в «Улице младшего сына», и Бориска Михевич в «Маленьком сержанте», и Василек Микулич в «Полонезе Огинского». Так поступает и Янка, помогающий Леночке найти отца. Это он главный герой фильма, но как мальчик учтиво уступает девочке место и взваливает на себя взрослую обязанность развивать сюжет, принимать решения, противодействовать фашистам. Если чуть развернуть историю, то окажется, что «Девочка ищет отца» – это сюжет о новом воплощении Миколки-паровоза, героя-пионера, взявшего на себя взрослый подвиг и ответственность за чужую жизнь (и сыгранного тем же актером – Владимиром Гуськовым). Его жизнь тоже делится на две части: беззаботную жизнь в лесу, с дедушкой и Леной, – и бесконечную погоню, в которой он после гибели дедушки словно встает на его место и опекает Леночку до финала истории. Так мир фильма тоже раздваивается, и в нем снова соприкасаются два измерения: Леночкино беззаботное детство, не осознающее угрозы, и Янкино, разучившееся играть.

Сквозной темой остается семья, которой Леночка лишается вначале, принимая взамен лесника и Янку, и которую обретает в конце. Иллюзия семьи, казалось бы, подсказана давним советским мотивом общности, заменяющей семью, но на самом деле это новая тема в творчестве Голуба: теперь семья связана с узнаванием. Леночке все время приходится узнавать и называть свою семью: на фотографиях и в действительности, и ею испытана главная мера сиротства – воображение родства, мечта о близком человеке, свойственная детям войны.

17 мая 1959 года фильм «Девочка ищет отца» открывал Московский кинофестиваль, посвященный дню рождения пионерской организации, и был тепло встречен и на фестивальном показе, и в широком прокате. Вот, кстати, малоизвестный факт: многие зрители помнят фильм черно-белым, хотя он поставлен в цвете. Дело вот в чем: «Девочка…» снималась по трофейной технологии, цветная пленка быстро выцветала, поэтому киностудия заказала черно-белую копию, и в конце 1950-х годов большинство зрителей смотрели черно-белый фильм. Это была обычная практика. Следует добавить, что натурные съемки проходили на Полесье, в районе Мозыря, а досъемки хотели провести в Ялте, но пришлось ограничиться Минском.








Леночка и ее новая семья в фильме «Девочка ищет отца»



Третий фильм Голуба ясно обозначил, что его творчество, отступив от сугубо детского кинематографа, призвано описать историческую судьбу разных поколений детей – революционного, военного, послевоенного. В начале шестидесятых Голуб еще пользуется для этого соцреалистическим каноном, но к концу десятилетия в его фильмах не останется и следа соцреалистических привычек.

В 1961 году Лев Голуб экранизировал классическую биографию Володи Дубинина – повесть «Улица младшего сына» Льва Кассиля и Макса Поляновского – и так сделался причастным к созданию мифологического иконостаса пионеров-героев. Повесть романтична – возможно, поэтому и фильм сохраняет черты соцреализма, и даже цвета носит светлые, «детские», хотя половина действия проходит в подземелье.

Сначала следует уяснить каноны литературной мифологии пионеров-героев, на которую опиралась кинематографическая. По житийному канону пионеров-героев история их подвига начиналась светлым образом довоенной жизни, в которой, кстати, они не были совсем примерными пионерами. Как правило, им не очень хорошо давалась учеба, они могли повздорить с одноклассниками и поссориться с друзьями, но в общем были приятными ребятами, неформальными или даже признанными лидерами, а эти досадные недостатки – для большего правдоподобия образа, для его «обычности» и намека на то, что героем может быть каждый. Так изображалась, с одной стороны, их неординарность, а с другой – заурядность, навязанные типом пионера в основе образа.

Начало войны – вот, в общем-то, начало настоящей жизни пионера-героя. Она наступает внезапно, пионер узнает о ней в момент своей большой радости, «накануне счастья». Затем наступает самый трудный этап: пионер добивается, чтобы его взяли на фронт, но всюду получает бескомпромиссный отказ. Попасть на войну почти невозможно, но однажды счастливые совпадения помогают ему стать солдатом или подпольщиком. Описания тягот военного быта кратки и неубедительны, ведь агиография пионеров-героев – это все же приключенческие, а не бытовые повести. Окружение пионера-героя изображается дружным и сплоченным, но в нем всегда выделяются два полюса: положительный герой, которым пионер искренне восхищается, обычно командир отряда или молодой веселый боец, и тихий отрицательный герой, который позднее оказывается предателем. Этими образами ограничено его понимание жизни и подвига. Заметьте, что уединение и замкнутость по-соцреалистически наделяются отрицательным смыслом, от тихих замкнутых персонажей исходит опасность.

Подвиг, разумеется, желанен – это ведь пионерский способ постичь истину. Пионер-герой горит стремлением как можно лучше выполнить боевое задание. Однажды он совершает действие, трудное и для взрослого: Володя Дубинин, например, находит выход из окруженных шурфов через дальние тоннели и выбирается в удачную разведку. Это все подготовка к подвигу, намек на будущий геройский поступок. Наконец, происходит подвиг. В обстоятельствах, к которым пионер не готов. Время подвига наступает внезапно. Потом, если пионер-герой подвергается пыткам и гибнет мученической смертью, пытки описываются подробно и преувеличенно натуралистично. Светлана Маслинская (Леонтьева) объясняет жестокий прием тем, что повести предназначались подросткам, для удовлетворения их тяги к «кровавым» и «страшным» историям, блокированной в других жанрах советской литературы[62 - Леонтьева, C. Г. Суггестивность в массовой пионерской словесности: советские ценности в прагматике текста // Пушкин и Калиостро. Внушение в искусстве и в жизни человека: Материалы конференции. СПб., 2005. С. 125–135.].

В кинематографической агиографии пионеров-героев было немного иначе. Точнее, экранное житие пионера-героя совпадало с литературным до момента подвига, а накануне подвига оно замирало, акцент спешно переносился на другие подробности войны, и подвиг совершался вне поля зрительского зрения. Момент гибели пионера-героя никогда не показывался – он, таким образом, словно бы не умирал и сразу переходил в бессмертие, но и в этом зрителю не позволяли убедиться. Натуралистичная смерть отвечала канону литературного соцреализма, но не кинематографического. Подвиг и гибель опущены в абсолютном большинстве фильмов о пионерахгероях, от оптимистических открыток вроде «Зои» и «Улицы младшего сына» до более поздних, суггестивных трагедий «Был настоящим трубачом» и «В то далекое лето». Неизменной оставалась романтизация пионера-героя и его подвига, впрочем, она была обычной в изображении детства: ребенок в советском кино обычно романтический персонаж.

Нужно знать еще вот что: «Улица младшего сына» появилась в разгар культа пионеров-героев, который и складываться начал только во второй половине 1950-х. Иногда фильмы о подвиге выходили на экран раньше, чем герой становился культовым. Так было с Маратом Казеем и Валей Котиком, чей подвиг изображен в фильме «Орленок» в 1957 году, когда оба прототипа еще не считались пионерами-героями. Марату Казею присвоили звание Героя СССР только в 1965 году, Вале Котику – в 1958-м.

Каноническое житие Володи Дубинина по сценарию авторов повести Лев Голуб пересказал, вроде бы соблюдя канон, но сильно от него отдалившись. И пускай вас не введет в заблуждение открыточная «картинка» фильма: это единственная внятная примета соцреализма, а вот более существенные свойства пространства и времени уже не соцреалистичны – пространство быстро замыкается и даже захлопывается, как ловушка, по-голубовски.

В отличие от других военных героев Голуба, у Володи Дубинина, по канону, есть славная довоенная жизнь – учеба в школе, увлечение моделированием, влюбленность в одноклассницу. Из такого канонического соцреалистического зачина Лев Голуб выводит чистую трагедию. Зачин уже ее предсказывает, а Голуб нажимает на трагическое продолжение – сцены в каменоломнях. Война приходит в солнечный мир, который к ней не готов. Горожане уходят в старые известняковые шахты, их положение ухудшается, несмотря на попытки его исправить. Война превращается из воображаемого подвига в чудовищную ловушку и сводится к пережиданию осады, к терпению, к тому, что опровергает героизм и подвиг. Военные действия отходят на второй план, а на первый выходит военный быт, ежедневное переживание лишений (может, так кинематограф заменил натуралистичные пытки литературных пионеров-героев, хотя есть мнение, что образ врага, военных преступлений и боевых действий в фильмах оттепели исчез всего-навсего из-за потепления советско-германских отношений).

Война – это трудная работа, такая же повседневная, как сбор воды со сводов каменоломен, как приготовление еды и учеба, которая продолжается под землей. Скудный быт партизан, изображенный подробно, с домашними мелочами и правилами, занимает режиссера больше, чем их боевой подвиг, и сцены в каменоломнях ведут очень сиротскую тему семьи. Подземная жизнь почти семейная. Лишенный семьи Володя живет там в правдоподобной семейной иллюзии, а военные события проникают в жизнь подземных жителей только двумя мощными происшествиями: гибелью связного и казнью предателя. В сцене гибели связного, пожалуй, единственный раз появляются и враги, невидимые в остальное время. Война, в которой невидимы обе воюющие стороны, изредка атакующие друг друга, будто не вписывается в мир и остается за его пределами, но, как магнит, на него влияет. Точнее, этот мир отрицает две сущности – войну и смерть. Из этого можно понять, что мир – детский.

В какой-то момент в образе Володи Дубинина проступает классический трагедийный герой, который пытается противиться судьбе, но только неотвратимо приближает гибель. Ее, между тем, в фильме нет: она не показана, а передана опосредованно, тройным знаком конца. Смерть Володи его мать понимает по какому-то языческому или сентименталистскому отклику пространства: на кухонной плите вспыхивает большое пламя, падает со спинки стула Володина куртка, и наконец с улицы доносится эхо взрыва. Вернувшиеся в ее дом саперы не произносят ни слова: это четвертый знак смерти, подтверждение догадки. Нет ни одного вещественного доказательства гибели: Володя продолжает жить, просто вытесненный за пределы изображенного мира точно так же, как война и как смерть. Так в фильме Голуба сквозь лоснящееся соцреалистическое обличие проступает истинная душа Володи Дубинина, трагического героя-сироты, погибшего по стечению обстоятельств из-за своей «детскости», из-за того, что перестал быть солдатом и снова стал ребенком, после многих испытаний не воли, а смирения, вскоре после того, как, уйдя из иллюзорной семьи подпольщиков, он вернулся в свою настоящую семью.

Тема сиротства по каким-то душевным причинам манила Льва Голуба, но в его творчестве есть единственный фильм о настоящих, соцреалистических пионерах, не тех, что внешне пионеры, а внутренне сироты. Среди голубовских сирот они выглядят чудными чужаками – это герои фильма «Пущик едет в Прагу».








Пионеры Юрка и Михась из фильма «Пущик едет в Прагу»



Спустя почти двадцать лет после первой безуспешной экранизации забытый сюжет о полесских робинзонах возвращается. В 1965 году киностудия «Беларусьфильм» ставит фильм «Пущик едет в Прагу» совместно с чехословацкой киностудией «Баррандов». Он собирает награды на международных кинофестивалях и проживает успешную прокатную судьбу. Еще фильм славен тем, что вторым режиссером был дебютант Валерий Рубинчик, выросший в самого увлеченного стилиста в белорусском кино, вторым оператором – Юрий Цветков, зачинатель белорусского киномюзикла, а редактором – один из сильнейших белорусских кинодраматургов, постоянный соавтор Льва Голуба Кастусь Губаревич. Вместе с драматургом Юрием Яковлевым сценарий писал чешский литератор Иржи Плахетко, при этом работа строилась так: каждый из сценаристов писал свою часть сюжета, а затем их объединяли. Для Юрия Яковлева, прекрасного детского писателя и кинодраматурга (вы точно знаете его сказку о белом медвежонке Умке), это была первая работа с белорусской киностудией и вообще первый полнометражный игровой киносценарий, а потом он напишет для «Беларусьфильма» еще шесть киносюжетов о чести, упорстве и мужестве.

Слишком много раздвоений возникло в работе над этим фильмом, возможно, поэтому и сюжет расслаивается на две линии, связанные между собой случайностью. Ею и начинается история, которая раньше всех обстоятельств открывает главное: герои фильма подружились в Артеке – в мире советского детства это, помните, аналог Москвы, сердце детского содружества. Так сразу обозначаются центр, и окраина, и прочная связь, подкрепленная типично пионерским обязательством: мальчишки-белорусы Юрка и Михась обещают прислать настоящего медведя чешке Здене Фиалковой. В сюжете воскресают мотивы «Полесских робинзонов» в соцреалистической трактовке Григория Колтунова: сгоряча пообещав медвежонка, Михась теперь обязан сдержать слово. У мальчишек нет никаких притязаний: медвежонок не знак внимания понравившейся девочке и не доказательство силы. Он должен быть пойман всего лишь потому, что дано слово. Эта интрига сразу проявляет суть персонажей: они типичные пионеры, их сюжетное действие – выполнить обещание, исполнить долг, привести хаос к порядку.

После расставания друзей фильм делится на две части. В одной Юрка и Михась берутся выполнять обещание – отправляются в пущу ловить медвежонка. Благодаря тому, что они еще дети, к тому же пионеры, к тому же друзья, это жутковатое задание вполне осуществимо, опасности преодолимы. Бродячий сюжет о полесских робинзонах подсказывает перипетии: мальчишки отправляются в пущу на лодке и, потеряв ее, выбираются на необитаемый остров, потом лодку прибивает к берегу, пионеров начинают искать, а они тем временем обживаются и продолжают поиски медвежонка. Им противостоит природа, они учатся сопротивляться и выживать, впрочем, это получается легко.








Пионеры в Артеке в фильме «Пущик едет в Прагу»



Сюжетная линия пущанских робинзонов способна и в одиночку поддерживать зрительский интерес, но в таком случае вторая часть сюжета и вторая часть мира оказывается не нужна. Чтобы Здена не оставалась образом отвлеченным и служебным, ей поручено вести встречную сюжетную линию, тоже пионерскую. По просьбе Юрки и Михася она разыскивает в Праге боевого товарища Юркиного отца, партизана Яна Отважного, чеха, смельчака и героя, пропавшего накануне Победы.

Здена Фиалкова вместе с друзьями-пионерами разворачивает потрясающий по масштабу и азарту поиск Яна Отважного в Праге, сообщая Юрке телеграммами: «осталось 2359 Янов». Ее поисковые методы так милы и смешны, что становится ясно: эта сюжетная линия дана для улыбки и для заполнения временных лакун в действии пущанских робинзонов. Поиск оказывается довольно однообразным и тихим, не требует особенных действий, не искрит эксцентричностью, поэтому заодно Здена всячески подогревает интерес к другой сюжетной линии. Она шлет Юрке телеграммы-предупреждения о том, что медведи опасны и голыми руками их не возьмешь, она заставляет друзей рисовать медвежат и шлет Юрке десятки рисунков. В общем, Здена тоже хорошая язва с характером Пеппи Длинныйчулок, но ей прощается, потому что она девочка и иностранка. Ян находится по счастливой случайности, и точно так же Михась и Юрка излавливают медвежонка, удирают от его злой мамаши-медведицы и спасаются с острова. Пущик отправляется в Прагу, во исполнение обещания, а Здена к тому времени находит Яна Отважного. Финальная сцена фильма – ликование оттого, что концы сошлись с концами и все вышли победителями в этом необъявленном соревновании: такой вот воодушевляющий триумф соцреалистической картины мира.

Единственный беззаботно приключенческий, пионерский фильм с оттенком незлой комедии о праздничном, всемогущем детстве появился как будто в опровержение мрачноватой, сиротской картины мира из других фильмов Голуба. Возможно, этим объясняется его долгая популярность и довольно странный вид в творчестве режиссера, который взял на себя трудный поворот белорусского кино от социалистического реализма к психологическому.

В 1967 году Лев Голуб ставит фильм «Анютина дорога», снова по сценарию Кастуся Губаревича, и открывает цикл из трех монохромных драм о трагическом детстве в переломные времена.

«Анютиной дорогой» начинается новое творчество Льва Голуба, он ставит интонацию выше сюжета, достоверность образа выше понятности и намеренно «овзросляет» ракурс повествования, как раньше намеренно делал его «более детским». Причин может быть две: возраст режиссера и кинематографическая мода шестидесятых, изменившая киноязык по образцу европейского авторского кино. Фильм «Анютина дорога» появился в последнюю теплынь кинооттепели, с ее стилевыми, изобразительными свободами, высокомерным воспеванием формы, поклонением стилю и презрением к жанру. Он тоже дал повод задуматься: как сильно эстетический переворот 1960-х преобразил внешность и мировоззрение детского кино?

«Анютина дорога» планировалась детским фильмом по мотивам повести «День рождения» Лидии Некрасовой к пятидесятилетию октябрьской революции. Сценарию был дан трескучий лозунг – «Все дороги ведут к коммунизму», которым можно было обороняться в инстанциях. Долгий путь от замысла к окончательному сюжету можно проследить по одним только названиям: разные варианты литературного сценария растерянно назывались «С чем придешь ты?», «Дорога через лес», «Куда ведут дороги», название режиссерского сценария на эти сомнения твердо ответило – «К Ленину». В конце концов, стало очевидно, что важна не цель пути, а герой, совершающий путь, и в окончательной редакции «К Ленину» стало «Анютиной дорогой». Паровоз, переполненный людьми, – первый образ фильма. Зажатая между пассажирами и их котомками, шестилетняя Анюта едет вместе с мамой. Время – Гражданская война.








Анюта с мамой в фильме «Анютина дорога»



Первые сцены раскрывают главный секрет фильма: в нем снова сходятся два измерения – субъективное Анютино миропонимание и объективное авторское, а кроме того, объективное настоящее время и прошлое из Анютиных воспоминаний. Этот мир слишком сложно устроен. В предыдущих, детских фильмах Голуба, за исключением «Детей партизана», основой мира оставался семейный круг или сообщество людей, способное его заменить, равное ему по сплоченности, готовности помочь и защитить. В «Анютиной дороге» возникает мир, лишенный семейного начала, история продолжается только потому, что героиня, следуя, возможно, другой цели, на самом деле ищет семью.

Сюжет завязывается тогда, когда Анюта на перроне теряет маму – огромная толпа вталкивает ее в вагон, а мама остается на станции. Этот сюжетный ход, кроме того, образ-знак эпохи: хаос, в котором потеря (близких, имущества, статуса, разума) – основное действие и событие. Сиротство – суть эпохи.

В Анютином мире «сиротство» – первое существительное. Представления о семье иллюзорны, потому что семейного круга и налаженной жизни никогда и не было. Семья существует только в ее единственном сне-воспоминании, когда она едет в переполненном вагоне: воспоминание о том, как впервые в жизни она увидела папу. Анютины воспоминания, кстати, очень подробны, развернуты глубинными мизансценами в постоянном движении со множеством деталей и лиц. Такая внимательность памяти свойственна не детям, а взрослым, и в этом обстоятельстве подспудно проявляется и взрослость шестилетней героини, и незримое присутствие взрослого рассказчика, вспоминающего детство.

Взамен оседлого семейного мира ей дан мир беспокойный, кочевой. С появлением отца семья ненадолго переезжает из подвала в бывшие дворянские комнаты, во дворцовый интерьер, а из него с уходом отца на войну едет в деревню, чтобы не умереть от голода. При ином взгляде на сюжет путь Анюты – никакая не дорога к Ленину, а бег за ускользающим домом.

Цель утрачивается уже в следующей сцене, когда Анюта выпрыгивает из поезда в лес. Тут проступают сказочные мотивы, героиня следует за случайным персонажем в новый мир. И сюжет понемногу проявляет черты сказочного путешествия: путешествия Алисы в страну мрачных чудес, или Дюймовочки, или Герды в царство Снежной Королевы, или Элли в страну волшебника Гудвина. В сказочном лесу Анюте встречается первый чарующе сказочный образ, не свойственный миру, в котором она жила прежде, – белая лошадь. Она приводит Анюту в первый из череды новых миров – мир зажиточных крестьян. Неспособная вникнуть в него, она оказывается между двумя мирами – кочевым и оседлым, подвижным и косным, неимущим и зажиточным: между воздухом и землей.

Кулацкий мир не лишен поэзии, благодаря эстетскому подходу кинооператора-шестидесятника – он снимает этот мир поэтичным и красивым. Зажиточный дом хоть и нерадушен, но вполне гостеприимен к Анюте, и бегство происходит только тогда, когда оседлый уклад жизни показывает свою отвратительную подложку: после застолья с мерзкими гостями и обильными возлияниями, раздражающим хохотом и грохотом разгула, Анютиным унижением. Замечайте, отрицательные герои все еще характеризуются через отвращение к ним: чтобы герой и зритель поняли, что персонаж отрицательный, им должно стать противно – сугубо детский способ характеристики. Пресыщенность, непонятная Анюте, вдруг противопоставляется красоте неспокойного мира, в котором эти персонажи обитают. «Увези меня в Москву», – просит Анюта красивую, сказочную белую лошадь. И цель найти маму утрачивается навсегда, потому что дорога к маме сама превращается в жизнь и больше образа мамы в сюжете значим сказочный образ Ленина, о котором Анюте рассказывал отец. Тип всемогущего властителя, спасителя, который может помочь герою, в этой мрачной сказке связывается с образом большевистского вождя.

Удивительно, история движется не по принципу усиления драматизма, а наоборот, напряжение слабеет. Все испытания Анюта проходит в первой половине фильма: теряет маму, приходит в зажиточную семью и бежит из нее, выдав красноармейцам, где спрятан от реквизиции хлеб, побирается с детьми на рынке, попадает в перестрелку красноармейцев с укрывателями и потом, раненная, в новый дом – детскую коммуну. Это конец пути. Только в образном строе фильма образ дома невозможен, оттого, что время и пространство бедственной эпохи подвижны и склонны к распаду. Дом, постоянное место обитания, незыблемая величина, противоречит мироустройству и становится тоже сказочным образом, то ли иллюзорным, то ли абсурдным. Может быть, это рай, которым героиня вознаграждена после жизни, полной страданий, и после символической смерти – ранения. Так или иначе, конец пути – не встреча с мамой, а обретение дома.

Оседлая, домашняя жизнь в коммуне любовно описывается бытовыми сценами совместного труда и творчества. Здесь взрослые добры к детям, а среди детей нет предателей, и руководит ими человек, «посланный Лениным», значит приравненный к Ленину, воплощение добра и замена пропавшему отцу. Все вместе сеют, копают картошку, ставят спектакли и пишут письмо Ленину, пережившему покушение (единственный точный маркер времени в фильме: август 1918-го). Удивительно, но именно с трудом, а не дорогой связано Анютино взросление. Дорога обычна, постоянна и незаметна, а труд – новый опыт для Анюты, которой прежде не приходилось делать ничего самой.








Детская коммуна в фильме «Анютина дорога»



Словом, к тому времени, когда коммуну находит Анютина мама, Анюта воспринимает коммуну как обретенный семейный рай. В таком образе слышен еще отголосок довоенной соцреалистической привычки изображать детские учреждения утопически, филиалами рая. Но Голуб впервые исправляет скрытое противоречие райского образа, когда соединяет благостную жизнь в детском доме именно с предшествующим кочевьем. В советской кинематографической традиции детский дом неуклюже противопоставляли подвалам и чердакам, где ютились беспризорники, хотя подвалы и чердаки – точно такая же иллюзия дома, а радоваться иллюзии будет не тот, у кого была иллюзия похуже, а тот, у кого вообще не было дома: скиталец. Голуб делает Анюту скиталицей, а не беспризорницей, и образ детского дома впервые верно противопоставляется бездомью, а не другой иллюзии дома.

Эстетство кинематографа 1960-х, тяга к красивости делает фильм модником, носителем стиля своего времени. В эпоху цветного кино Лев Голуб возвращается к черно-белой пленке и все последующие фильмы ставит монохромными, как будто вопреки своему же смелому расцвечиванию «монохромных» исторических эпох. «Анютина дорога» изящна благодаря повышенной контрастности изображения и изобретательной работе с освещением: режимным съемкам, рефлексам, бликам, отражениям. В фильме много кадров, снятых с нижнего, «детского» ракурса и с верхнего, обзорного, как будто божьего. Два изобразительных лейтмотива фильма: дощатые заборы, ограды, забитый досками мир – и вода, искристая или зеркальная водная поверхность. Фактурность поверхностей, внимательность к материалам, вещам, подробностям быта и мира: все оттепельное в эстетике фильма противоречит духу революционной эпохи (в фильмах о революции чаще повторяются три изобразительных ключа: пыль, поднятая лошадьми, глубокая грязь и людские толпы). Красивая картинка «Анютиной дороги» сама по себе несет послание – это как будто сон человека из благополучного будущего о прошлых кошмарах.

В следующих фильмах, оставив их монохромными, Лев Голуб больше не соглашается на «украсивление», наоборот, требует шершавого, неудобного изображения, подходящего духу событий. Возможно, потому, что следующие два фильма – о мальчишечьих судьбах, которые вторят судьбе Анюты, но отличаются мальчишеским темпераментом: «Полонез Огинского» и «Маленький сержант». Оба о Второй мировой войне, оба сохраняют «голубовский» масштаб повествования – о человеке, осажденном эпохой. Но сюжет усложняется, оттого что герои взрослее: Васильку из «Полонеза Огинского» одиннадцать лет, маленькому сержанту Бориске тринадцать.

«Полонез Огинского» по сценарию Кастуся Губаревича создан в 1971 году. Его герой, скрипач Василек Микулич – трижды сирота: у него нет родных, нет приюта и нет слушателей его музыки. Изо всех персонажей Голуба и Губаревича Василек самый бесприютный, и кроме того, единственный, чье положение – всегда «между». Он слоняется по деревням и городам, играя на скрипке и помогая встречным. Он чужак, притом чужак дважды – в оккупированной Западной Белоруссии, которая во время войны еще воспринималась «чужой», он путешествует между «своими» и «чужими», партизанами и захватчиками, не принадлежа ни тем, ни другим. Его легенда – «потерялся», «заблудился», «с папой немым ходим побираемся», это значит, бесприютность и есть его мир, единственная понятная ему действительность. История и сводится к тому, чтобы в опасном, распавшемся мире найти опору и связь.

Оставшийся в стороне от враждующих лагерей, Василек первый нелюдимый свидетель в белорусском кино, его отстраненность дает увидеть жутковатую картину бесконечной войны. Война становится целым миром, чье единственное свойство пустота. В фильмах о войне обычно бывает иначе: они наполнены поступками, подвигами, происшествиями, враждой, ненавистью, местью. Война в «Полонезе Огинского» – опустошительная пустота. У героя есть похожее свойство – он никому не нужен. У его музыки нет слушателей, обычно она звучит в моменты происшествий: когда Василек игрой отвлекает фашистов, чтобы партизаны взорвали мост, или когда нужно предупредить об опасности. Так создается оттепельный образ творчества как способа сопротивления – единственного доступного Васильку. Скрипач использует его с упорной смелостью, играет фашистам советские песни, чем их страшно веселит.

Отсутствие семьи и крова в пустом мире вроде бы само собой разумеется, но удивительно, что война сама причудливо заменяет их иллюзией, не утруждая героя. Так к Васильку пристает раненный партизан, который становится «отцом» в легенде «с папой немым ходим побираемся». «Немота» «отца» читается как онемение мира, отказавшегося «говорить» ради того, чтобы выжить. Бездомье заменяется временными логовищами, множеством сцен подглядывания из укрытий, из-под заборов, подвалов, из брошенных домов и ям, оврагов, с чердаков и из-за угла. Из разрозненных, как будто разбомбленных осколков дома складывается несуществующий «дом».








Кадр из фильма «Полонез Огинского»



Как и Анюта в «Анютиной дороге», Василек слоняется в поисках крова, хотя видимой и озвученной цели у него нет. Бесцельность и бессмысленность – еще одна черта кочевого мира, еще не высказанная в «Анютиной дороге» и явная в «Полонезе Огинского». Поэтому главный поворот сюжета происходит тогда, когда в чужом мире для Василька находится укрытие и дом, ему впервые помогают в беде: до этого происшествия помогал всегда он, ответной помощи не встречая. Ксендз Франек прячет Василька в костеле. Там он пережидает опасность, впервые обретает близкого человека и открывает новый смысл искусства. Когда Франек играет на органе в пустом костеле, без слушателей и почитателей, ни для кого, музыка находит нового слушателя – Бога, но этот смысл в сюжете так осторожен, что и советская кинокритика постаралась его не заметить. Авторы замаскировали его сильным отвлекающим лейтмотивом – полонезом Огинского «Прощание с Родиной». Если задаться целью, то можно разглядеть в нем и опасные смыслы, раз от момента создания полонез живет как знак польского патриотизма и протеста против разделов Речи Посполитой – против смерти державы, у которой всегда были непростые отношения с восточным соседом (а действие, помните, происходит в Западной Белоруссии, едва-едва присоединенной к Советскому Союзу). Какого-нибудь бдительного идеолога такие смыслы в будто бы детском фильме могли и возмутить, но не к чему тревожиться об идеологах.

«Прощание с Родиной» может ведь звучать и как мотив скорби о родной земле, разрушенной войной, и как точный знак места и времени, но в финале фильма полонез становится знаком родства. Ему отведен целый эпилог, в котором спустя много лет Василий Микулич выступает на конкурсе исполнителей в Польше. Он большой музыкант, у его музыки наконец есть слушатели, и он играет «Полонез Огинского» – благодаря этому его узнает слушатель в зале, ксендз Франек. Если отслоить военную фабулу, то раскроется сюжет о смысле творчества и искусства, о перекличке двух голосов на воздушных путях – и он окажется самым высоким и неуловимо сложным сюжетом в творчестве кинодраматурга Кастуся Губаревича и режиссера Льва Голуба.

Так или иначе, судьба скрипача Василька Микулича цепляется за судьбу следующего, последнего героя Льва Голуба, Бориски Михевича из фильма «Маленький сержант». Этот фильм снимался в 1975 году совместно с чехословацкой киностудией «Баррандов» по сценарию Юрия Яковлева и чешского сценариста Людвика Томана.

Фильм появился по инициативе чешской стороны, хотя после советского вторжения в Чехословакию в 1968 году советско-чешские культурные связи сошли на нет. В 1975 году студия «Баррандов» обратилась в Госкино СССР с предложением поручить Льву Голубу совместную постановку детского фильма на военно-патриотическую тему. Чехи прислали и повесть для экранизации, но считали ее слабой и просили найти сильного писателя для создания сценария, который, кстати, сначала назывался «Бориска» и «Помни маму». Советская сторона предложила свой вариант сценария, его доработали вместе с Людвиком Томаном во время командировки Льва Голуба и Юрия Яковлева в Прагу. Съемочную группу набрали по справедливости – наполовину белорусскую, наполовину чешскую, роли Ярослава Лукаша и пани Лукашевой исполнили известные чешские актеры Мирослав Ногинек и Власта Власакова, а маленького сержанта Бориску сыграл гродненский школьник Валентин Клименков. Правдоподобие и историческую точность проверял постоянный военный консультант «Беларусьфильма», генерал-полковник в отставке Григорий Арико, во время войны начальник штаба Белорусского военного округа и Группы советских войск в Германии.

Так появился фильм, похожий на сложную систему зеркал со множеством двойников и отражений, последний в творчестве Льва Голуба, уже сильно сдавшего и понимавшего, что это его последний фильм.

В судьбе главного героя Бориски Михевича тоже проявляются сказочные мотивы, его история начинается истинно сказочным зачином, но скоро превращается в психологическую драму ребенка-солдата. Велик искус счесть, что пронзительный образ мальчика-солдата Бориски служит ответом на образ Володи Дубинина из фильма «Улица младшего сына»: в шестидесятые – семидесятые советская культура будет понемногу опровергать соцреалистические мифы, и героический образ пионера-героя, ребенка-солдата будет пересмотрен.

В самом начале Бориска переживает смерть и новое рождение: его маму и сестренку убивают фашисты, а его самого, замахнувшегося на офицера, в бочке бросают в реку. Спасают красноармейцы, которые по счастливому совпадению переходят эту реку вброд. Сказочный мотив заточения в бочке, всем знакомый с раннего детства по «Сказке о царе Салтане», расставляет персонажей по местам и объясняет обстоятельства действия, в котором дальше все станет не так однозначно. А пока заточившие – злодеи, пленник – и жертва, и герой, спасители – его помощники, добро и зло обозначены и готовы продолжить борьбу. Бориска одержим единственной целью – местью, как Иван из «Иванова детства» Андрея Тарковского, только с более удачливой судьбой. Когда Бориска становится сыном полка, рядовым медицинской службы, сказочные мотивы пресекаются, лапидарный сюжет усложняется каноническими сюжетными ходами из мифологии пионеров-героев, но дальше канону не следует, а превращается в драму, – возможно, потому, что один миг между сказочной завязкой и драматическим продолжением истории скрывает три года сюжетного времени.

Жизнь Бориски делится на три части. Первая – война, в которой он рвется на передовую. Вторая – бой, в котором спасает молодого чеха Ярослава Лукаша. Третья часть – путешествие в родной городок Ярослава, к его матери, с вестью о гибели сына. От части к части сюжетное время так замедляется и растягивается, что три дня в доме пани Лукашевой уже равны по длине трем годам на фронте, и соответственно становится все более трудным испытание Бориски: от испытания стойкости вначале к испытанию эмоциональной зрелости в конце.

За три года со дня заточения в бочке, то есть со дня нового рождения Бориска со своим взводом добирается из белорусского села до Карпат и становится младшим сержантом медицинской службы. Для солдат он остается любимым ребенком. Несерьезный статус Бориски обозначают шутливыми репликами, а его задача – стать взрослым и доказать взрослость, потому что с нею связана цель – месть. Только взросление происходит не через подвиг, которого мальчики-солдаты желают со времен Миколки-паровоза, а через эмоциональное испытание: через необходимость снова стать уязвимым – открыться другому человеку и принять его боль. Разглядите в этом вальсовом сюжетном развороте мягкое реалистическое опровержение мифологии пионеров-героев, в которой подвиг и смерть – цель жизни, единственный и желанный способ повзрослеть и постичь истину.

Если возможно уловить тот невидимый миг, когда детство взрослеет, то взросление, означающее внимание к Другому, начинается, когда Бориска вытаскивает с поля боя раненного иностранца и принимает его сначала за фашиста. Погреб, где укрываются Бориска и Ярослав Лукаш, находится на отдалении от передовой, но к тому времени, когда их долгий разговор превращается в дружбу, они оказываются уже в эпицентре боя: можно угадать отступление. Так Бориска встречает своего двойника.

Сцена сновидения Бориски в этом эпизоде досталась фильму, возможно, в наследство от «Миколки-паровоза» или благодаря кинематографической моде на субъективную реальность. Ему снятся приметы детства: сосна с аистовым гнездом, голубятня, поездка на телеге, уничтоженные выстрелом фашиста. Можно разглядеть и воздушную перекличку с «Ивановым детством», где идиллические сны одержимого, невротичного Ивана на самом деле кошмары, от которых просыпаются с криком. Голуб идет чуть дальше Тарковского: в отличие от затравленного зверька Ивана, Бориска, хоть и перенимает его фанатичную жажду мести, не делает войну «лекарством от страха»[63 - Ковалов, О. Сатурн, пожирающий детей / Искусство кино. 2010. № 4. https://www (http://www.kinoart.ru/archive/2010/04/n4).kinoart.ru/archive/2010/04/n4 (http://www.kinoart.ru/archive/2010/04/n4)/article6], а наоборот, поразительно проживает ее, как реабилитацию. Гибель семьи ожесточает Бориску, вторая близкая его сердцу смерть – смерть Ярослава – делает его, наоборот, опять чувствительным и уязвимым. Первая утрата приносит цель – отомстить, вторая утрата, обессмыслив ее, дает новую, возвращающую Бориску к жизни, – выполнить обещание, сообщить матери Ярослава о его смерти. Третья утрата, гибель Алеши, ближайшего товарища, спасителя Бориски, означает конец войны. После этой смерти Бориска не участвует в боях, война для него – по крайней мере, на экране – останавливается.

Третья часть истории – долгий путь Бориски в город Высока Гора, к пани Лукашевой, трехдневная командировка в мирную жизнь, которая оказывается странным отголоском прежней жизни Бориски. Он встречается со своими двойниками и сам становится двойником, а главное условие такой встречи – остановка времени.

Время вообще измеряется в фильме причудливо. Его счет почти не ведут, и, кажется, оно замерло с началом войны. Три военных года пролетели в один миг: Бориска, которому тринадцать лет, внешне не отличается от себя десятилетнего. Более того, в этой истории просто нет настоящего: оно проявляется вспышками, но ничего не меняет, только однажды сталкивает Ярослава и Бориску, живущего в бесконечно повторимом мгновении гибели прежнего мира. На войне время измеряют не днями, а боями: «Далеко до города Высока Гора? – Боев десять». И только совершив подвиг и получив медаль, Бориска получает привилегию прежнего счета времени: три дня в родном городе Ярослава, в доме пани Лукашевой. Здесь впервые появляются часы, как знак того, что время сдвинулось с места.

В Высокой Горе Бориска много раз встречается со своим невозможным прошлым, с отражением детства, которого лишился: мальчишки мирно играют в футбол и в войну, делят на всех плитку трофейного шоколада и зачаровываются военной выправкой Бориски, а особенно – его медалью и кобурой (кобура пуста – милый знак детскости Бориски).

С пустой кобурой, огорчающей новые и новые поколения мальчиков-солдат, связано, кстати, забавное воспоминание Голуба:

«Бориска был санитаром, ему не полагалось иметь при себе личного оружия. Валентин (исполнитель роли Бориски – Прим. авт.) был очень огорчен этим обстоятельством. И тогда пришлось пообещать мальчику, что за каждый хорошо сыгранный эпизод он получит право на несколько холостых выстрелов из автомата. Иногда после съемки какой-нибудь сложной сцены Валентин спрашивал у меня:

Хорошо я сделал? На сколько?

На единичку, – отвечал я (оценка «один» в чехословацких школах равна оценке «пять» в советских школах).

Получив такой ответ, Валентин с радостью бежал к пиротехнику получить положенное количество выстрелов»[64 - Маленький сержант. Дело сценария // БГАМЛИ. Ф. 112 Оп. 1 Т. 3 Д. 1144. С. 9–12.].

Лев Голуб не нажимает на эмоциональное столкновение двух военных детств – фронтового детства мальчиков-солдат, повзрослевших до срока, и тылового детства свидетелей, медленнее взрослеющих. В какой-то миг они сходятся и контраст исчезает – потому что все детские образы сводятся к типу сироты, а не пионера, и Бориска, страстно желавший подвига пионера-героя, остается сиротой, для которого самое трудное испытание – эмоциональная близость. Его сиротство узнается по тому, что отношения со всеми персонажами у него становятся родственными: в полку «сын», для Ярослава «брат», для пани Лукашевой «сын».

Ход времени вроде бы восстанавливается, но и оно оказывается прошлым: в доме пани Лукашевой возобновляют ход часы, которые не заводились с тех пор, как Ярослав ушел на фронт, под часами висит детский портрет Ярослава, Бориска точь-в-точь на него похож. Так устанавливается связь двойничества, и уже неясно, кто из них вернулся домой. Сообщить о смерти Ярослава – то же, что сообщить о своей смерти: невозможно. Иллюзия дома и семьи так правдоподобна, что обе стороны не решаются нарушить ее и предпочитают длить видение благополучного прошлого: теперь это не «Ярослав вернулся домой», а «Ярослав вовсе не уходил на войну, и войны не было».





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66710990) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


28 октября 1892 года француз Эмиль Рейно показал зрителям свои «светящиеся пантомимы», первые мультфильмы, нарисованные на целлулоиде. Его называют зачинателем анимации. В 1895 году изобретение кинематографа разорило его, он в отчаянье разбил свой проекционный аппарат праксиноскоп и выбросил фильмы в Сену – уцелели только две пленки.




2


Кино : энциклопедический словарь / Гл. ред. С.И. Юткевич ; редкол. Ю. С. Афанасьев, В. Е. Баскаков, И. В. Вайсфельд и др. – М.: Сов. энциклопедия, 1987. – С. 119.




3


Об этом: Арьес, Ф. Ребёнок и семейная жизнь при старом порядке. Екатеринбург: Изд?во Уральского университета, 1999.




4


Адлер, А. Воспитание детей. Взаимодействие полов / Серия «Выдающиеся мыслители». Ростов?на?Дону, Феникс, 1998.




5


Эриксон, Э. Г. Детство и общество / пер. [с англ.] и науч. ред. А. А. Алексеев. СПб.: Летний сад, 2000.




6


Гундобин, Н. П. Особенности детского возраста : Основные факты к изучению дет. болезней. СПб.: журн. «Практ. Медицина» 1906.




7


Выготский, Л. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 4. Детская психология / под. ред. Д. Б. Эльконина. М.: Педагогика, 1984.




8


Эльконин, Д. Б. Избранные психологические труды. М.: Педагогика, 1989. С. 55.




9


Берн, Э. Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры / пер. с англ. А. Грузберга. М.: Эксмо, 2008.




10


Красiнскi, А. В. Беларускае кiно: кароткi нарыс / А. В. Красiнскi, В. І. Смаль, Г. П. Тарасевiч ; рэд. М. Ц. Лынькоy. Мiнск: Выд ва Акад. Навук БССР, 1962.




11


Бондарева, Е. Л. По важнейшему адресу / Кино Советской Белоруссии: статьи, очерки, беседы / Сост. Е. Л. Бондарева. М.: Искусство, 1975. С. 138–151.




12


Светлов, Б., Чернушевич, А. О детях и для детей // Современное белорусское кино. Минск, 1985.




13


Дзiцячае кiно Беларусi / В. Нячай // Гiсторыя кiнамастацтва Беларусi : у 4 т. Т. 3 : Тэлевiзiйнае кiно: 1956–2002 гг. / навук. рэд. В. Ф. Нячай. Мiнск : Беларус. навука, 2002. С. 188–217.




14


Нячай, В. Ф. Дзiцячае кiно Беларусi / Беларусы. Т. 12. Экраннае мастацтва / А. В. Красiнскi [i iнш.] ; рэдкал. : А. В. Красiнскi [i iнш.] ; Нац. акад. навук Беларусi, Ін т мастацтвазнаyства, этнаграфii i фальклору iмя К. Крапiвы. Мiнск : Беларус. навука, 2009. С. 311–338.




15


Нечай, О. Ф. Образ ребенка в белорусской экранной культуре / Антропология на рубеже веков : мат?лы ІХ междунар. конф. «Экология человека в постчернобыльский период». Мн., 2002.




16


Нечай, О. Ф. Образы социальных сирот в кино / Экологическая антропология. Ежегодник : мат?лы ІХ междунар. конф. «Экология человека в постчернобыльский период». Мн., 2003.




17


Кривоносов, А. Н. Исторический опыт борьбы с беспризорностью / Государство и право. 2003. № 7 С. 92–98.




18


Ковалова, А. Дореволюционное кино и… дети / Киноведческие записки. 2010. № 94/95. С. 362–377.




19


Александр Ханжонков – один из первых и крупнейших российских кинопромышленников. В его киноателье поставлен первый полнометражный игровой фильм в России – «Оборона Севастополя» – и первый кукольный мультфильм «Прекрасная Люканида, или борьба усачей с рогачами» Владислава Старевича. После октябрьской революции Ханжонков покинул страну, но через несколько лет вернулся, впрочем, его попытки возобновить кинопроизводство оказались безуспешны.




20


Парамонова, К. К. Рождение фильма для детей: Некоторые вопросы истории детского кинематографа 1918–1926 гг. : Лекция. М., 1962. С. 4




21


Мастацтва Савецкай Беларусi : зб. дак. i матэрыялаy : у 2 т. Т. 1 : 1917–1941 гг. / Гал. арх. упр. пры Сав. Мiн. БССР, Ін?т гiст. партыi пры ЦК КПБ, Ін?т мастацтвазнаyства, этнаграфii i факльлору Акад. навук БССР, Цэнтр дзярж. арх. Каст. рэвалюцыi i сацыялiст. буд?ва БССР ; склад. :А. Я. Атрошчанка [i iнш.]. – Мiнск : Навука i тэхнiка, 1976. – С. 176.




22


Урванцева, Н. Г. В. И. Ленин в детских играх 1920?х гг. / Сборники конференций НИЦ «Социосфера». 2014. № 1. С. 14–17.




23


Бурмистров, А., Сальникова, А. Советское детское игровое кино 20?х годов ХХ века и его юные зрители / Ученые записки Казанского университета. Т. 156. Кн. 3. Гуманитарные науки. 2014. С. 137.




24


Там же. С. 138—139.




25


Кино?фильмы для детских кино?сеансов / М. : [«Совет по внешкольному воспитанию и педпропаганде при Губсоцвосе МОНО»], «Мосполиграф» 18 тип. им. М. И. Рогова, 1928. С. 5




26


Общество друзей советской кинематографии создано в августе 1925 года по инициативе Главполитпросвета Наркомпроса и Ассоциации революционной кинематографии (АРК). Оно занималось кинофикацией страны, создавало кинокружки на предприятиях и в учебных заведениях, управляло кинолюбительским движением и в целом взяло на себя просвещение с помощью кино. В 1926 году председателем правления избрали председателя Высшего совета народного хозяйства Феликса Дзержинского. В 1934 году Общество прекратило существование.




27


Крупская, Н. К. О коммунистическом воспитании школьников: Сб. статей, выступлений и писем / Сост. О. И. Грекова и др.; 2?е изд. М. : Просвещение, 1987. С. 134—135.




28


Лацис, А. И. Дети и кино / Главсоцвос. Наркомпрос ; под ред. Е. Угаровой; предисл. Пистрак. М. : Теа?кино?печать, тип. «Эмес», 1928. С. 26.




29


Воложинский, В. Где находился первый минский синематограф и о чем повествовали первые минские киноленты? / Белорусский портал TUT.by https:// news.tut.by/culture/344182.html




30


См. сноску 28. : Там же. С. 33




31


Кино?фильмы для детских кино?сеансов / М. : [«Совет по внешкольному воспитанию и педпропаганде при Губсоцвосе МОНО»], «Мосполиграф» 18 тип. им. М. И. Рогова, 1928.




32


Сьпiс фiльм, якiя маюцца y БДК i дазволеных да дзiцячых сеансаy / Списки кинофильмов иностранного производства, изъятых Главрепеткомом Нарком? проса БССР из проката // Национальный архив Республики Беларусь. Ф. 246 Оп. 1 Д. 153. С. 53.




33


Кино?фильмы для детских кино?сеансов / М. : [«Совет по внешкольному воспитанию и педпропаганде при Губсоцвосе МОНО»], «Мосполиграф» 18 тип. им. М. И. Рогова, 1928. С. 14




34


Об этом: Лойтер, С. М. Русский детский фольклор и детская мифология : Исследование и тексты. – Петрозаводск : КГПУ, 2001.




35


Джеки Куган – первый ребенок?кинозвезда. Снимался в кино с раннего детства и прославился на весь мир в семь лет после фильма Чарли Чаплина «Малыш» (1921). В 1923 году родители Джеки заключили с киностудией рекордный контракт на полтора миллиона долларов. В 1930?е годы интерес к нему стал падать, после совершеннолетия актер остался без работы и без денег.




36


В 1935 году Сергей Эйзенштейн начал работу над фильмом «Бежин луг» по следам трагедии Павлика Морозова. После просмотра чернового монтажа материал забраковали, съемку заморозили. Несмонтированные пленки позже сгорели во время бомбежки.




37


Нусинова, Н. «Теперь ты наша»: Ребенок в советском кино, 20–30?е гг. // Искусство кино. 2003. № 12. С. 81–87.




38


Там же.




39


Келли, К. Товарищ Павлик. Взлет и падение советского мальчика?героя / пер. И. Смиренская. М., Новое литературное обозрение, 2009.




40


Баранникова, Н. Б., Безрогов, В. Г. «Все разделилось вокруг на чужое и наше». К вопросу о локальном/глобальном в учебнике начальной школы 1900– 2000?х гг. / Конструируя детское: филология, история, антропология. М.; СПб.: «Азимут»; «Нестор?История», 2011. С. 150–167.




41


Протоколы заседаний 1?го Всебелорусского совещания сценаристов, переписка с авторами о киносценариях // Национальный архив Республики Беларусь. Ф. 246 Оп. 1 Д. 263 С. 242.




42


Культурный герой в мифах – герой?созидатель, он упорядочивает мировой хаос, обучает людей ремеслам, словом, воплощает творчество и просветительство. Прометей, Геракл, Гильгамеш – примеры такого героя.




43


Кларк, К. Советский роман: история и ритуал. Екатеринбург, 2002.




44


ОБЭРИУ (Объединение реального искусства) – в конце двадцатых и начале тридцатых годов группа ленинградских литераторов, провозгласивших отказ от традиционного искусства. Обэриуты выступали против «зауми» и испытывали смысловые пределы слов языковыми аномалиями, абсурдом, отсутствием и опровержением логики и другими экспериментальными приемами. Самые известные обэриуты – Даниил Хармс, Александр Введенский, Константин Вагинов.




45


Багров, П. Эдуард Иогансон / Киноведческие записки. http://www.kinozapiski.ru/ru/print/sendvalues/104 (http://www.kinozapiski.ru/ru/print/sendvalues/104)




46


В 1927 году Самуил Маршак, будучи главным консультантом Детского отдела Государственного издательства в Ленинграде, привлек обэриутов к сотрудничеству. В декабре 1931 года возникло «дело детской редакции Госиздата» – редакцию обвинили в создании антисоветской группировки литераторов и «политической борьбе с Советской властью методами литературного творчества путем протаскивания в печать произведений для детей и юношества, содержащих контрреволюционные идеи и установки, и использования «заумного» творчества для маскировки и зашифровывания контрреволюционного содержания литературного творчества группы». Обэриутов арестовали для дачи показаний. Для Хармса и Введенского дело завершилось тюремным заключением и краткой высылкой из Ленинграда.




47


Дзига Вертов (псевдоним Давида Кауфмана) – режиссер документального кино, основатель советской документалистики. Его фильм «Человек с киноаппаратом» называют одним из лучших в истории кино. Используя приемы документального кино, Дзига Вертов создавал эмоциональный, сгущенный образ действительности.




48


Окна РОСТА – серия сатирических агитплакатов, которые выпускало Российское телеграфное агентство (РОСТА) в 1918—1920 годах. Нарисованные в узнаваемом, лаконичном и остром стиле, с оглядкой на традиции лубка, подписанные стихотворными строками, плакаты стали заметным и знаковым явлением ранней советской культуры. Самые известные авторы окон РОСТА – Владимир Маяковский, Дмитрий Моор, Михаил Черемных, Михаил Вольпин, Кукрыниксы.




49


Синявский, А. Что такое социалистический реализм // Антология самиздата. http://antology.igrunov.ru/authors/synyavsky/1059651903.html (http://antology.igrunov.ru/authors/synyavsky/1059651903.html)




50


Гройс, Б. Стиль Сталин / Утопия и обмен. Москва: Знак, 1993.




51


Добренко, Е. Социалистический реализм и реальный социализм (Советские эстетика и критика и производство реальности) // COLLOQUIA, № 18, С. 57–91.




52


Поэтический реализм – направление в европейском кинематографе 1930—1940?х годов, изображавшее быт маленького человека любовно, поэтически. Самые известные приверженцы поэтического реализма – режиссеры Жан Ренуар, Жан Виго, Марсель Карне.




53


Все белорусские фильмы : каталог?справочник в 2 т. / Авт. сост. И. Авдеев, Л. Зайцева; науч. ред. А. В. Красинский. Минск: Белорус. наука, 1996–2000. Т. 1. С. 107.




54


Малокартинье – время резкого сокращения производства в советском кинематографе, длившееся примерно с 1943?го до 1953 года по сталинскому указу снимать «меньше, да лучше». В это время советский кинопрокат спасли трофейные фильмы.




55


История советского кино: 1917–1967 : В 4 т. / Под ред. Х. Абул?Хасимова. М.: Искусство, 1969




56


Министерство кинематографии БССР было учреждено в 1944 году и спустя девять лет вошло в состав министерства культуры. Первым министром кинематографии БССР стал писатель и кинодраматург Микола Садкович.




57


Производственные документы киностудии «Беларусьфильм» за 1947 год // БГАМЛИ. Фонд 112 Опись 1. Дело 30. С. 72—73.




58


Дети партизана (Полесские робинзоны). Материалы по фильму // БГАМЛИ. Ф. 112 Оп. 1 Д. 333. С. 385.




59


Бухина, О. Гадкий Утенок, Гарри Поттер и другие. Путеводитель по детским книгам о сиротах. КомпасГид, 2016.




60


Миколка?паровоз. Смета фильма // БГАМЛИ. Ф. 112 Оп. 1 Д. 171. С. 36.




61


Kimball, M. A. From Folktales to Fiction: Orphan Characters in Children’s Literature // https://www.idea (http://www.ideals.illinois.edu/bitstream/handle/2142/8216/)ls.il (http://www.ideals.illinois.edu/bitstream/handle/2142/8216/)linois.edu/bitstream/handle/2142/8216/ (http://www.ideals.illinois.edu/bitstream/handle/2142/8216/)librar?sequence=1




62


Леонтьева, C. Г. Суггестивность в массовой пионерской словесности: советские ценности в прагматике текста // Пушкин и Калиостро. Внушение в искусстве и в жизни человека: Материалы конференции. СПб., 2005. С. 125–135.




63


Ковалов, О. Сатурн, пожирающий детей / Искусство кино. 2010. № 4. https://www (http://www.kinoart.ru/archive/2010/04/n4).kinoart.ru/archive/2010/04/n4 (http://www.kinoart.ru/archive/2010/04/n4)/article6




64


Маленький сержант. Дело сценария // БГАМЛИ. Ф. 112 Оп. 1 Т. 3 Д. 1144. С. 9–12.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения